Сергей Комяков - Запрещенная Таня

— Ты решила заново писать? — наконец понял Коля.

— Да, да, да, — Татьяна посмотрела, как в кофейнике поднимается желто-коричневая пенка, — я решила заново писать. Раньше я думала, что пишу для себя. А теперь решила писать для всех ленинградцев. Пусть город бомбят, пусть карточки урезают, пусть студенты роют окопы, в которых погибают профессора, но кто-то должен все это описать. Все это должно остаться следующим поколениям. Тем, кто уже не будет знать ничего из этого. Ни бомбежек, ни голода, ни холодной, ни отключения электричества. Он должны будут это все помнить.

— Ты описываешь коммунизм, — отметил Коля.

— Да, да, да, — Татьяна, перелила кофе в фарфоровую чашку, — это будет коммунизм без коммунистов. Но сначала нам надо победить фашизм.

— Интересный коммунизм.

— Да, я уверена, что такой возможен. Но думаю, мы до него не доживем. А вот до победы на фашизмом мы имеем все шансы дожить.

— Наверное, — согласился Коля, — но все это фантазии. Во всяком случае, пока. А днем приходила соседка снизу. Она работала на каком-то заводе. Завод перешел на выпуск гранат и взрывателей. Это не по ее профилю. Ее вывозят в эвакуацию. Она просила нас посмотреть за ее комнатой.

— Хорошо, — Татьяна отхлебнула кофе, — кофе мне необходим, чтобы писать. Писать стихи и работать по — настоящему. Знаешь, Тынянов как-то сказа мне, что он знает восемьдесят способов приготовления кофе.

— Тынянов, — протянул Коля.

— Да, — весело ответила Татьяна, — это большой плюс женщины — поэтессы. Ты дурра, но мужики с тобой общаются потому, что ты баба. Баба и все плошают твои кривые строки, редактируют их. Правда, не принимают всерьез. Но печатают. Поэтесса это звучит гордо.

Коля улыбнулся хилой улыбкой праведника.

— Тынянов тогда сказал мне это в глаза. Он не смотрел ни на мою грудь, ни на ноги. Наверное, его не интересовала ни я, ни мои прелести, ни мои стихи, но интересовал кофе.

— У тебя был хороший день, — наконец заключил Коля.

— Да. Так что там про соседку снизу?

— Она просила посмотреть за ее комнатой. Пока она не вернется. С домкомом она все согласовала. Ключ на буфете.

— А этот, — Татьяна показала Коле большой серый ключ.

— Да, это он.

— Хорошо, но думаю на эту комнату и так никто не позариться. У меня такое чувство, что люди пропадают. Как тогда в 1935 или в 1937.

— Таня, — тихо сказал Коля.

— Нет, нет, я просто сравниваю. Я ведь не говорю, что это хорошо или плохо. Я говорю как есть. Мы здесь, она там, а ее комната на замке как наша граница 22 июня. Но должна писать не для тем из Смольного, а для тех, кого они в мирное время мучили, а в военное бросили. Для них. И для того, чтобы помнили.

Как это опрометчиво мерить своих предков по размерам и фасону нижнего белья. А ничего иного Танюше не приходило в голову. Сначала она читала стихи Бертольц. Та была хорошим поэтом. Нет, не великим, но хорошим, крепким, способным писать много и ярко. Если бы она жила в наше время, то могла бы писать свободнее. Но эти стихи не давала ключа в той эпохе и к сознанию Татьяны Бертольц. Танюша это хорошо понимала. Это как в отношениях, бывает, что мальчик нравиться, и ты нравишься ему, но ничего не выходит. И никто не понимает, почему и как так получилось. Просто не судьба. Так же Танюша не могла понять Бертольц только через стихи. Хотя именно на стихи и пришлось бы опираться в дипломе. Но сейчас надо было понять, тот алгоритм по которому жила и творила ленинградская поэтесса.

Поэтому Танюша стала рассматривать фотографии Питера, а потом Ленинграда. Разница между черно — белыми ленинградскими и цветными питерским пугала. Танюша нашла раскрашенные фото Ленинграда тридцатых — пятидесятых. На этих фотография был более веселый город. В нем не было кафе, не было машин, люди были. Они застыли на фото как тени. И где-то среди них была тень Татьяны Бертольц.

Потом Танюша представила Бертольц за работой в Доме Радио. Но ничего не получилось. Советские штампы ежедневных слободок были поденщиной из тех, что сейчас делали копирайтеры. Для Бертольц это был хлеб, но ради описания хлеба творцов не пишут дипломы.

Танюша улыбнулась и решила записать эту мысль. «Ради хлеба поэтов не пишут дипломы». Как банально и глупо, но это единственная оригинальная мысль, пришедшая в голову за последнюю неделю.

Потом она представила Татьяну Бертольц дома. Вот большой и очень старый буфет. Бертольц не могла бы жить в комнате с простым деревянным шкафом, наверное, это был старинный буфет. Он знал и иных хозяев и те времена, когда в нем стоили наливки, коньяк, лежали икра и балык. Вот кровать Бертольц, но эта кровать не вычурная. Обычная кровать для того времени. Большая, неудобная с ватным матрасом. Застелена она белыми постельным бельем. У окна стол. Тоже хороший, но е большой. Большой не влез бы в комнату коммуналки. Рядом с ним три, нет четыре стула. За столом готовят, едят, пьют. За ним Бертольц писала, свои стихи и правила сообщения для радио. На столе стоит непременная пепельница. В ней окурки от любимого Татьяной «Казбека». В дальнем углу стоит небольшой шкаф, в котором все немудреные по нашим меркам пожитки семейства. А у входной двери вешалка с верхней одеждой постоянного обихода. Вот собственно и все.