Валерий Поволяев - Три дочери

Как только волоса не стало, тетя Кира успокоилась. Через минуту заговорила.

– Видишь, девонька, он жив, сигналы подает… Но вот где он конкретно, никто не знает, и я не знаю. А узнавать боюсь – вдруг ему сделаю плохо. Если бы волос не двигался, был застывший, тогда значит все – человека нет, – она вздохнула тоненько, по-девчоночьи обиженно, – а он жив. Жи-ив.

Вздохнула тетя Кира, Верка за ней также вздохнула, подумала о том, что науку эту печальную, по которой можно узнавать, живы родные люди или нет, надо познать, изучить ее – вдруг в будущем пригодится?

За окном грохотала, ярилась ночь, ничего не было видно, только в толстые стекла с пушечными ударами врубались хвосты снега, да кто-то тяжело, давясь слезами, крякал.

Прислушавшись к этому кряку, Вера изменилось в лице:

– Тетя Кира, человек кричит!

Повариха также прислушалась.

– Не просто человек кричит, а ребенок. Не может этого быть, это ж что ж такое делается – кто-то ребенка бросил, – тетя Кира засуетилась накинула на плечи полушубок и скомандовала Вере: – Девонька, за мной!

Стеная и кашляя не ходу, кинулась к двери, Вера – следом.

Дверь барачная тряслась, скрипела, голосила на все лады от напора снега и ветра. Перед тем как нырнуть на улицу, тетя Кира предупредила помощницу, ткнувшуюся ей носом в спину:

– Аккуратнее, девонька, высовывайся за дверь – может унести!

А за входной дверью действительно кто-то кричал – надорванно, обреченно, страшно, – неужели ребенок?

Перед тем как нырнуть на улицу, тетя Кира приоткрыла дверь, охнула неверяще – порыв ветра вдавил ее обратно в тамбур.

– Неплохо бы веревкой обмотаться, – прокричала она Вере, – было бы надежнее.

– Но веревки нету!

– Вот именно.

Все-таки они выбрались на улицу, немного продвинулись на крик. К стенке барака проволокой была прикручена чугунная урна – подстраховали ее жильцы, чтобы не унесло. Хотя урна была тяжелой, ее можно было только уволочь трактором, но народ все равно посчитал, что подстраховка не помешает. Из урны, из глубины ее металлической и доносился заполошный крик.

Держась за проволоку одной рукой, повариха сунула в чугунное жерло другую, рот у нее распахнулся удивленно, она чего-то прокричала, но что именно – не разобрать. Ветер уносил слова в сторону, как невесомую подсолнуховую шелуху.

В следующее мгновение тетя Кира вытащила из урны съежившегося дрожащего зверька. Это была… кошка.

– Откуда же ты взялась тут такая? – вскричала тетя Кира, прижала кошку к себе. – Ну ровно бы знамение какое-то! Из норвежского сектора перебежала, что ли? Из Лонгьира? Или из Свеагрува? – повариха сыпала сложными названиями, не спотыкаясь ни на одном из них, будто бы жила в этих поселках и знала их как свои пять пальцев. – Ну, пошли, пошли домой греться… В тепло. Молока мы тебе не найдем, но что-нибудь вкусное обязательно получишь.

Кошка быстро успокоилась, перестала дрожать, и кричать перестала, – прижалась к тете Кире.

Назвали кошку Конгсейей – как и один из островов, примыкавших к Шпицбергену, – кошка к этому имени быстро привыкла и стала на него отзываться. Но поскольку слово Конгсейя – трудное, то очень скоро имя кошачье упростили, сделали удобным для русского языка, и стала она Конгушей: Конгушка, Конгушечка, Конгушенька…

И это имя, исправленное, кошке также нравилось. Была она пятнистая, словно бы сшитая из нескольких кусков шерсти – белой, черной и рыжей, швы были ровные, словно бы отчеркнуты по линейке…

Интересное создание появилось в комнате тети Киры и ее помощницы.

Страна той порой пережила большое горе – умер Сталин.

Многие люди впали в растерянность – не знали, как жить дальше без вождя, на улицах раздавался плач.

В день похорон Сталина под боком у Сретенки – на Трубной площади – произошла давка, которую можно было сравнить, наверное, только с катастрофой на Ходынском поле в день коронации Николая II, – погибло несколько десятков человек…

Прошло еще немного времени, и из тюрем, из лагерей начали возвращаться люди, осужденные по 58-й политической статье. Елена вспомнила о Николае Кирсанове – он ведь тоже политический, тоже должен вернуться. Если, конечно, жив.

Сама она замуж так и не вышла – не подвернулся подходящий жених, а потом лучших мужиков, увы, выбила война – лежат они и в «полях за Вислой сонной», и под Харьковом, и в Белоруссии, и на окраинах Севастополя, и на Зееловских высотах, и на пенистой Эльбе – везде лежат, словом.