Валерий Поволяев - Три дочери

Целых мужиков домой вернулось мало, многие возвратились издырявленные, искалеченные, нашпигованные пулями и осколками, дергающиеся от контузий, не спящие по ночам от дурных мыслей, роящихся в голове, от приступов боли и внезапных взрывов, ломающих в тишине барабанные перепонки, от неверия в то, что война уже кончилась.

Война-то кончилась и победу уже отпраздновали, а боль военная осталась, сидит во многих очень плотно – не выковырнуть, да и вряд ли когда она будет выковырнута из сознания фронтовиков.

На Сретенке развелось много воробьев, гораздо больше, чем в других местах Москвы, – на деревьях иногда их было, кажется, много больше, чем листвы.

Многомудрые бабки, оглядывая весело чирикающие стаи, чесали затылки:

– Не к добру это… Не воскреснет ли Гитлер, а?

– Нет, не воскреснет, – отвечали им. – Это исключено.

– Слава Богу! – крестились бабки.

Елена усталая, с гудящими ногами и руками, возвращалась с работы домой. Время было еще не позднее, в тихом теплом воздухе плавала невесомая паутина, прилипала к рукам, к лицу, ее словно бы специально притягивало к коже, и народ чертыхался, соскребая налипь с щек, сплевывал на асфальт, будто имел дело с нечистой силой:

– Тьфу!

Неожиданно ее словно бы что-то толкнуло, прервало неспешный усталый шаг. Она остановилась, огляделась с недоумением и вдруг увидела… она увидела то, что романтики называют «берегом юности», – свое любимое заведение из прошлого, личное… Это была «Пельменная», считавшаяся раньше украшением Сретенки, а сейчас – какая-то состарившаяся, угасшая, сделавшаяся ниже ростом, неприметнее…

«Господи, старушка моя древняя, – мелькнуло в мозгу у Елены удивленное, она неверяще покачала головой, – еще жива… Да, жива». Елена решительно направилась к двери: интересно, как сейчас «Пельменная» выглядит изнутри? У Елены есть воспоминания, связанные с этим не самым худшим в Москве заведением.

В «Пельменной» стоял полумрак, пахло перцем, уксусом, еще чем-то, присущим, наверное, только пельменным – хорошим мясным бульоном, луком, чистотой, хлебом. Еще немного в «Пельменной», как показалось Елене, пахло кофе.

Но не тем довоенным кофе, который смешивали с цикорием, а напитком концентрированным, привезенным, скорее всего, из Германии, трофейным и, кто знает, может быть, специально сохраненным до нынешних дней в честь чьей-нибудь юбилейной даты. Елена даже зажмурилась от этого вкусного крепкого духа, ощутила, как у нее в висках возникло нежное тепло.

Как давно она не была здесь! Впрочем, в войну «Пельменная» явно была закрыта (странное дело, Лена в последние годы много раз пробегала мимо, но так ни разу не обратила внимания, работает заведение или нет), открылась где-нибудь году в сорок пятом, когда отменили продуктовые карточки, или, может, даже еще позже.

В следующее мгновение Елена Егорова поняла, почему ее так неодолимо, так сильно потянуло в «Пельменную» – даже горло сдавило что-то тугое…

Она увидела Николая Кирсанова.

Кирсанов стоял у окна за круглым каменным столиком, укрепленным на высокой металлической ножке, и, сосредоточенно глядя в окно, что-то жевал, то ли хлеб, то ли пельмень.

Узнать Кирсанова было непросто – он сильно поседел, волосы на его голове росли клочьями, спина окостлявела, под пиджаком остро очерченные, выступали худые лопатки.

Это был Кирсанов и одновременно не он, не тот самый элегантный, с великолепной командирской выправкой инженер-майор, которого она помнила по тридцать восьмому довоенному году.

Это был измученный, изрядно потрепанный жизнью, почти угасающий человек, который слепо тыкал вилкой в тарелку, безуспешно пытаясь подцепить один из трех плавающих в бульоне пельменей.

Лене стало жалко его. Она стояла в двух шагах от Кирсанова, ощущала слезное жжение в горле, жар в висках, даже слабость, внезапно возникшую в ней, молча смотрела в спину человека, в которого когда-то была влюблена.

Она сверлила взглядом затылок Кирсанова, но он этого взгляда не ощущал, лишь горбился за столом, тыкал вилкой в тарелку и смотрел в окно. Неужели он не чувствует ее взгляда?

Нет, не чувствует.

Наконец Елена решилось и тихим, едва приметным голосом произнесла:

– Коля!

Реакция била стремительной. Кирсанов выпрямился, враз становясь высоким, стройным, похожим на того давнего, ладного и сильного Кирсанова, и неожиданно замер в этой позе, словно бы внутри у него сработал некий тормозной механизм. Елена позвала вторично, уже громче: