Валерий Поволяев - Три дочери

Но тетя Кира знала искусный способ отмачивания утиных и гусиных тушек, – в результате они начинали пахнуть перцем и кавказский приправой хмели-сунели. Говорят, эту приправу любил сам Сталин.

– А мясо белых медведей едят? – спросила Вера.

– Дураки едят, умные нет.

– Почему?

– Почему едят или почему не едят?

– Ну-у-у, – Вера не выдержала, покраснела: слишком уж нелепые вопросы она задает.

Все поняв, тетя Кира засмеялась:

– У медведей слишком жирное мясо. Сало можно вытапливать ведрами. Не все любят есть сало ведрами.

Завтрак прошел быстро, поварихи остались в столовой вдвоем. Вера нетерпеливо поглядывала в окно: хотелось, чтобы как можно скорее рассвело, но рассвет задерживался где-то, не спешил показываться, хотя ощущалось, что находится он недалеко, еще немного – и в воздухе замерцают золотистые нити выползающего из укрытия солнца.

Диковинно все было здесь, на Шпицбергене этом, совсем не так, как, допустим, в Волоколамске или Истре.

Если оглядеться, осмотреть все потщательнее, то на земле здешней можно найти следы пришельцев с других планет… Интересно все это было Верке Егоровой, так интересно, что сердце у нее сжималось в крохотный остывший кулачок и ей начинало казаться, что оно совсем не бьется. Вера не слышала его и с тревогой думала о жизни своей, о настоящем и будущем.

Да, интересен был Шпицберген и интерес этот у Веры не пропадал – наоборот, усиливался. Тетя Кира думала, что августовский снег и белый медведь, заглядывающий в окно барака, испугают московскую девчонку, а оказалось, нет – та только посмеивалась счастливо, да жадно вглядывалась в лица людей, в очертания обледенелых гор, пробовала на прочность трос, перекинутый к соседнему дому, убеждалась в том, что он не оборвется, и вновь смеялась легко.

Охотники на морзверя – именно так называлась профессия, существовавшая в пятидесятые годы, – каждый день, несмотря на снег и мороз, которые начал понемногу показывать зубы, – уходили на промысел.

Били в основном моржей, тюленей, белух, свежее мясо в «ресторане тети Киры» в ту пору почти не переводилось. Иногда на кухню попадало и китовое мясо. Верка пробовала это мясо в Москве, там его продавали часто, стоило оно недорого, но московская «китятина» была хуже шпицбергенской… Здешнее мясо было настоящим объедением.

Оленина – темная, сочная, без единой жиринки – попадала на плиту очень часто, оленей приносил, взгромоздив себе на закорки, охотник-литовец Николай Вилнис.

Был Вилнис высокий, белесый волосом, очень внимательный, с мягкими манерами; заметив Веру, литовец ошалело захлопал глазами – откуда здесь взялась такая красавица?

Ему ответили:

– Из Москвы.

– Из самой Москвы? – Вилнис удивился еще больше. – А Кремль видела?

– Это ты спроси у нее сам, – сказала тетя Кира.

– Надо же! – Вилнис восхищенно покачал головой.

– Что-то ты, друг Коля, больно уж оживился при виде новой поварихи, – заметила тетя Кира, отерла платком лицо. – Не вздумай сбить девочку с панталыку. Она еще маленькая. А вы, кобели северные, повидали много, пробу на вас ставить негде.

Вилнис промолчал, не нашелся, что ответить поварихе.

Обстановка в комнате, где жила Вера с тетей Кирой, была теплая, домашняя, даже мебель была домашняя, ручной работы, невесть когда и кем привезенная сюда с Большой земли. Например, сундук, прочный, как башня танка, застеленный домотканым рядном – лет сто назад его сгородил неведомый мастер, и сундук этот живет и ныне, служит людям и, наверное, прослужит еще сто лет.

Кроме сундука в комнате поварих стояла так называемая «горка» – буфет для посуды, – потемневшая от времени до того, что по углам сделалась по-негритянски черной, лишь кое-где через черноту просвечивала древесная коричнева, рядом с «горкой» гнездилась книжная этажерка – тоже старая.

Книг на ней стояло мало – два томика Пушкина, небольшая книжица в простенькой серой обложке – фронтовые стихи Константина Симонова, выпущенные в сорок втором году, и наполовину разбазаренный, со многими выдранными страницами том с ятями – Санкт-Петербургское издание Брема, увлекательные рассказы о животных. Вера увлеклась этими рассказами и, несмотря на усталость и ноющие от работы руки, читала их на ночь, перед сном.

Тетя Кира оказалась права – снег, выпавший в августе, не растаял, так и остался лежать на земле, примерз к ней прочным липким блином и обрек себя на зимовку до самого июня месяца.

Иногда тетя Кира заводила патефон – аккуратный тяжелый ящик, обитый черным дерматином и украшенный блестящим хромированным замком. Повариха каждый день стирала с патефона пыль, берегла его.