Валерий Поволяев - Три дочери

– Рассказывай, чем ты вывела мать из равновесия? Она даже на ногах стоять не может.

Лицо у Веры стало напряженным, она медленно покачала головой.

– И не думала выводить ее из себя. Просто сказала, что устроилась работать в геологическое управление, и меня направляют в экспедицию на Шпицберген.

Елена глянула на сестру удивленно, будто видела ее впервые.

– Это же где-то около Северного полюса. Так?

– Не так. Гораздо южнее. И давным-давно, еще в шестнадцатом веке, там зимовали наши поморы.

– Чего им было делать там зимой-то?

– В море били моржей с тюленями, белух…

– Может, белуг?

– Белуга – это рыба, а белуха – морской зверь. И Шпицберген тогда был не Шпицбергеном, а Грумантом. Шпицбергеном его назвали норвежцы.

– Что же ты будешь делать, Вер, на этом Груманте?

– Считается, что на Груманте, как ты говоришь, этом кроме угля есть вольфрам, олово, серебро и много чего еще вкусного для нашего государства.

– Маленькая ты еще, Верка, чтобы заниматься государственными делами.

– Какая есть, сестрица, такая и есть… Либо принимай без переделок, либо отказывайся.

Несмотря на то, что Верка превратилась в красавицу и выглядела взрослой, была она еще маленькой, и романтика ее тонконогая, прозрачная, как воздух, произрастала из детства, и ученическая убежденность в правоте своего дела, и полное незнание того, что ждет ее на севере, – все это было школьное, шаткое, способное рухнуть в считанные миги. И тогда вместо одной точки зрения возникнет другая, совершенно противоположная рухнувшей.

– Эх, Верка, – вздохнула Елена, – а об истории Шпицбергена ты что-нибудь знаешь? Кто открыл, кто чего делал, кто кому нос разбил куском льда?

– Знаю, что уголь открыл русский геолог, фамилия его Русанов, он там, кстати, поставил заявочные столбы, двадцать восемь штук. Биографию Русанова мы изучали на курсах, – Вера гордо вздернула подбородок. – Великий был человек.

– Верка, Верка, – Елена укоризненно покачала головой, – пора бы уже расстаться с детством.

Солоша, которая любила Веру больше старших дочерей и не скрывала этого, попробовала шикнуть на младшую дочь и запретить ей даже думать о Шпицбергене, но та так зыркнула на мать, такой огонь посыпался из ее глаз, что Солоша замолчала и отступилась. Больше попыток уговорить дочь она не предпринимала.

Пирогов знал, что говорил: в штабе флота Коваленко сообщили о предстоящей работе в Констанце, румынском порту.

– Жену с собой можно взять? – спросил Коваленко.

– Нет! – жестко, отметая сразу все просьбы, ответил капитан третьего ранга, в чью группу входили Коваленко с Пироговым. – А потом не факт, что мы там пробудем долго. Судя по тому, что задание, поставленное перед нами, незначительное, через две недели нас могут отправить обратно.

– Так что нам сказать своим женам?

– Пусть ждут. Как все жены моряков… Понятно?

– Так точно, товарищ капитан третьего ранга.

Капитан третьего ранга имел право на жесткость – на кителе, над орденскими планками, у него поблескивала звезда Героя Советского Союза.

Вера оказалась крепким орешком – ни мать не послушалась, ни отца, который еще был жив, но уже угасал, да и постепенно терял авторитет в семье даже у внучки Ирины, которая заканчивала школу и грозилась превратиться, как и Верка, в красивую взрослую барышню (как быстро течет время, ах, Иринка, Иришка!), – и отбыла на таинственный, очень далекий Шпицберген.

Несмотря на диплом об успешном окончании курсов, геологом она не стала, – ее даже коллектором в партию не взяли, – вместо этого вручили большую суповую поварешку (на курсах ее, как мы знаем, познакомили и с поварским делом), пара поварешек разливных и штук восемьдесят алюминиевых мисок разного калибра, россыпью – шанцевый инструмент: ложки, вилки, ножики – и велели нахлобучить на голову поварской колпак.

Вера Егорова стала поваром геологической экспедиции, каждый день ходила с открытым ртом по главной улице Баренцбурга – русской столицы Шпицбергена мимо конторы треста «Арктикуголь», почты и административных домов, дивилась пейзажам, открывающимися ей: такого ни в Москве, ни под Москвой она не видела.

Когда находилась на улице, часто оглядывалась – сзади мог подкрасться белый медведь – зверь коварный, вечно голодный и людей явно недолюбливающий. И в Баренцбурге, и в Лонгьире, и в Пирамиде, и в Груманте – шахтерских поселениях можно услышать немало историй о чудачествах, – далеко не безобидных, – белых мишек.