Валерий Поволяев - Три дочери

После изгнания немцев из Крыма город остался без прекрасного вина. Возникли новые напитки, рожденные в землянках, – «Цветок каштана», ликер «Крейсерский», «Севастопольский спотыкач» и даже «Инкерман, твою мать!», которые изготавливались не из винограда и солнца, а совсем из других материалов, хотя, впрочем, одним из ингредиентов напитков-новоделов можно было все-таки считать солнце: на солнце долгожданное винишко доходило до кондиции.

Напитки, изготовленные из спирта, были очень популярны в послевоенном Севастополе. Как и супы из шипящих и кусающихся пресмыкающихся в семьях Коваленко и Пирогова.

Если выпадали свободные полчаса (важно, чтобы и мичман и главстаршина были вольны в своих действиях и им не надо было мчаться в штаб по пустяковому вызову, – нужно было именно свободное время), то приятели отправлялись на охоту за «мясной рыбой».

Севастополь преображался на глазах, в городе без перерыва на обед работали два больших строительных соединения, в придачу к ним – специализированная часть инженерной службы флота, – так что и завалы разбирали на повышенных скоростях, и разминирование производили, и новые дома строили, и песни, чтобы лучше работалось, сочиняли.

Главное – война кончилась, а когда нет войны, – любое дело окажется по плечу и будет спориться. Приятно было пройтись по восстановленному Севастополю. Скорее бы добрались и до их землянок… Пора ведь! Хотя они должны были укатить в Констанцу.

Но и землянки продолжали оставаться на месте, словно бы о людях, живущих в них, начальство забыло, и Констанца на горизонте не возникала.

Змей стало меньше, много меньше – ушли змеи. Впрочем, Коваленко и Пирогов знали пару мест, где они еще водились, но скоро «мясная рыба» уйдет и оттуда.

О том, что есть на самом деле «мясная рыба», ни Полина Коваленко, ни жена главстаршины пока не догадывались, а мужья им секретов не открывали…

Километрах в двух от землянок кронштадтцев находилась заросшая бурьяном татарская усадьба – немцы разбили ее залпом из гаубиц, полагая, что в уютном каменном доме расположился штаб одного из пехотных полков Красной армии, – кто-то из местных донес им про это, но обманул хозяев: никаким штабом в татарской усадьбе даже не пахло.

В разбитой усадьбе так же поселились змеи.

Шедший впереди мичман неожиданно остановился и рукой придержал напарника:

– Стоп!

Пирогов ткнулся в спину мичмана и остановился.

– Ты чего?

– Тихо. Смотри! – Коваленко ткнул перед собой рукой.

Пирогов глянул и едва не обомлел. На старой ветвистой яблоне, перекинувшись через сук на манер веревки, висела мясистая, с темным, словно бы вырезанным на коже рисунком, змея. Ртом, ядовитыми своими зубами она пыталась ухватить собственный хвост, иногда ей это удавалось, иногда нет.

– Что она делает? – свистящим шепотом спросил Пирогов. – Хочет ужалить себя и умереть?

– Нет, Афанасий… Она пожирает своих детей.

– Чего-чего? – Пирогов неверяще вжал голову в плечи.

– Поедает своих детей.

– Чего-чего? – вновь прошептал главстаршина и еще больше втянул голову в плечи.

Под хвостом змеи возникали, словно парашютисты, отчаянно крутящиеся червяки и падали вниз, под яблоню. Это были гадючьи дети. Кого-то из них змее удавалось перехватить, и она мигом смыкала зубы и проглатывала детеныша, кого-то упускала. Счет был пятьдесят на пятьдесят. Половина отпрысков этой детолюбивой мамаши оказывалась в родном желудке, вторая половина отчаянно извивающихся червяков ныряла в траву и расползалась по ломинам, щелям, норкам.

Главстаршина даже вспотел от зрелища, свидетелем которого оказался, тыльной стороной ладони вытер лоб.

– Гадство какое-то! – проговорил он с одышкой. – Уродство… Тьфу! Пошли отсюда, Саня. Больше похлебки из «мясной рыбы» не будет. Наелись. Хватит!

– Хватит так хватит, – спокойно произнес Коваленко. Честно говоря, ему самому эти «угри» изрядно надоели. – Идем!

Надо было искать новые источники питания. Охотой заняться, что ли?

– В крайне случае гармошку мою съедим, – сказал Пирогов, – из нее хороший суп получится, одной кастрюлей все кронштадтские землянки можно будет накормить.

Бесцельно помотавшись часа два по Москве, страшась тех слов, которые он может услышать от Солоши, дед Василий все-таки решился, переломил себя и явился в дом на Сретенке.

Едва переступив порог, он повалился на колени.

– Прости меня, Солошенька, – простонал Василий, в молитвенном движении вскинув руки.