Сергей Яковлев - Советник на зиму

Иногда Низговоров задумывался: по чьей инициативе ему посчастливилось стать советником? Кому из сильных мира сего взбрела в голову эта удивительная идея?

Пробыв в должности около месяца, он уже понимал, что ничто просто так в этой жизни не делается и за каждым новым назначением стоят высокие покровители или хотя бы чьи-то интересы.

Однажды Щупатый (забегавший к нему запросто на правах старого приятеля) разоткровенничался, что не знал, мол, как тяжко быть во власти и сколько дерьма льют хозяева здешних кабинетов друг другу на головы. Низговоров догадывался, что его мучают отношения с Асмолевским: тот Щупатого демонстративно сторонился, при встречах с ним корчил брезгливую гримаску и ни в какие разговоры не вступал.

— Про меня, думаю, тебе тоже немало порассказали? — шутливо спросил Низговоров. И — откровенность за откровенность — добавил: — До сих пор не понимаю, за какие грехи я-то сюда попал.

— С тобой как раз все ясно, — небрежно сказал Щупатый. — Плата за услуги. Ладно, это все пар!

Облагодетельствовав Щупатого, Низговоров стал относиться к нему лучше, чем прежде, при возможности оказывал покровительство, числил его в рядах «своей команды» (пожалуй, один только Щупатый пока в этой команде и состоял). Поэтому искренне огорчался, когда снова узнавал в нем мелкого, завистливого, подозрительного, недалекого, а теперь еще и неблагодарного трепача и зубоскала.

Но в известной мере Щупатый всегда говорил голосом «народа», толпы. По «народной» версии выходило, что власть заплатила Низговорову за определенные услуги, проще говоря — доносы. Этому не противоречило, например, и уважительное мнение шофера Миши, что Низговоров выполнял в башне некую секретную миссию. Народ всегда различал «шпиона» и «разведчика»: первый засылается врагами на погибель отечества, второй — его, отечества, слава и опора.

Но сам-то Низговоров знал, что ни в чем таком не замешан, и ломал голову, кому он в своей нынешней роли понадобился.

Ясно, что не хотели его назначения Асмолевский, Биргер (которая, впрочем, к тому времени могла знать о направлении мыслей Низговорова только со слов Асмолевского да по плакату на площади) и вся та разношерстная компания единомышленников Асмолевского, что собиралась у него в гостях.

Но другим он мог быть и выгоден.

Маргарите Касаткиной — как несчастный (она по натуре была жалостлива) и благодарно-послушный. Где применяя женское очарование, где по-матерински пригревая, а где и легонько шантажируя, она могла рассчитывать на использование в своих аппаратных интригах различных качеств Низговорова — его впечатлительности, неопытности, горячности, доверчивости.

Прокурору Постиле — хотя бы тем, что знал о трупах, служил живым укором и противовесом группе, опасно сплотившейся вокруг Асмолевского. А еще тем, что был наивно-принципиален — такими всегда удобно манипулировать.

Кудряшову? Ему-то несомненно, это могло входить в дьявольский замысел растления всего лагеря «победителей». Подбросить в главный штаб врага человека с совестью, да еще художника, — лучшей диверсии не придумаешь! Оставалось, впрочем, неясным, в какой степени и через кого он мог влиять на ключевые назначения после своей, так сказать, политической смерти.

Само собой, губернатору. Потап Степанович, судя по всему, не очень-то разделял варварские идеи Асмолевского и Биргер, побаивался своевольных птенцов и не хотел никаких заговоров под своим слабеющим крылом, а потому старался раздробить и рассредоточить команду. В идеале ему нужен был цепной пес, который, всех устрашая и расшугивая, не нарушал бы привычной идиллии отношений между старцем и его слугами.

Ну и другим, вроде Негробова с Кудакиным, по мелким шкурническим причинам (например, связать круговой порукой, чтоб «не развонялся»).

Отдельно — симпатизирующий Низговорову Аршак Манвелович. Но тот сам ненамного раньше пришел в администрацию и едва ли успел набрать силу, достаточную для кадровых решений столь высокого уровня. Да и симпатию его не стоило переоценивать: в те жаркие дни ему хватало своих забот, так что едва ли он хоть раз вспомнил о Низговорове. Вот сказать доброе слово, если кто-то (допустим, губернатор) поинтересовался его мнением, — это да.

Совсем уж отдельно — всесильный в своем ничтожестве Павлыч, влияние которого было подобно колдовству или гипнозу. Кому и что он мог нашептать, куда могла повернуть его волосатая рука колесо низговоровской фортуны, оставалось тайной.