Сергей Яковлев - Советник на зиму

Несговоров подсел к залитому чернилами шаткому столику, взял тонкую ручку со вставным пером, кем-то нарочно обломленным на кончике, обмакнул его в чернильницу и на оборотной стороне чистого бланка начертал:

Нельзя безнаказанно опустошать человеческое сердце,

Если в нем еще течет поток горячей крови,

Потому что выжженное сердце — такая же вечная потеря,

Как спаленный в огне герой.

Перо скрипело и рвало рыхлую бумагу. Несговорову показалось, что он не узнает своего почерка, словно рукой его водил кто-то другой. Он не успевал сообразить, что же получается. Очередной упрек? Угроза? Не добивает ли он Маранту своей жалобой?.. Пока думал над этим, рука сама черкала на листке. Из прихотливых штрихов понемногу складывался образ, и промежуточный результат опять поразил Несговорова неузнаваемой, никогда прежде не свойственной его манере твердостью. Еще одно торопливое обмакивание пера, нечаянная клякса, несколько нервных движений — и на него горящими глазами смотрит с телеграфного бланка та самая Маранта, какую он оставил утром, какую запомнил.

До сих пор Несговоров и не помышлял создать ее портрет, это представлялось ему невозможным. Не говоря уже о реальной неуловимости черт Маранты, чья главная жизнь протекала где-то далеко от ее телесной оболочки, Несговоров по своему складу, по темпераменту не способен был по-настоящему проникнуть в ее пламенную душу, о чем сам догадывался. То, что теперь вышло, получилось непроизвольно.

«Это Вы», — приписал Несговоров под рисунком, с каким-то странным удовлетворением и чуть ли не торжеством наблюдая рождение под пером прямых, угловатых, на иероглифы похожих букв. И продолжил:

«Каждый человек живет в двух ипостасях: белой и черной. Моя белая жизнь закончилась этой ночью. Я отслужил. Несмотря на то, что я действительно понастроил в себе много «заборов», что больше занимался фантазиями, чем делом, служение красоте и совершенству было единственным смыслом моей жизни. Отказываясь, отворачиваясь от многого, одергивая себя и стесняя, я шел — к Вам. Выше Вас — пустота. Вы меня не допустили до этой пустоты, но и служить теперь нечему.

Тот, чья жизнь лишилась смысла, уже не страдает от избытка запретов. И то ладно. Во всяком случае, теперь я это состояние предпочитаю».

— Шатун! Шатун! — раздался у него над ухом зычный голос, сопровождаемый хохотом.

Несговоров скомкал от испуга бумагу и вскинул голову. Возле него, выпятив круглый живот, стоял человек с широким грубым лицом и окладистой черной бородой. Из таких, которые кажутся вечными знакомыми — как будто встречал их еще до рождения, в другой жизни.

— А я тебя узнал, — продолжил тот. — Ты ведь шатун! Когда бабу теряешь, всегда шатуном заделываешься, как медведь разбуженный. Чего портрет-то спортил, аль непохожий вышел?

Несговоров вспомнил: мясник из театрального подвала, Павлыч. Усмехнулся безрадостно:

— Ты, выходит, и правда мастер угадывать?

Павлыч уставил на него честный непонимающий взгляд. Сказал:

— Извини, не могу долго болтать с тобой, дела у меня. Бабоньки-и! — Он замолотил кулаком по фанерной стойке.

Открылось окошко. Павлыч сунул в него голову и долго о чем-то шептался.

Подойдя к Несговорову, сказал смущенно:

— Такое дело. Конверт я себе заказал, с маркой, а деньги-то дома забыл.

Несговоров выгреб из кармана все, что было.

— Хватит?

Павлыч взял деньги и как-то боком, часто оглядываясь, отошел к окошку. Заполучив конверт, снова вернулся к Несговорову:

— Такое дело… Почтовые бабы на тебя ругаются. Нечего, говорят, ему тут делать. Снежным человеком прозывают. Грозят охрану вызвать.

Несговоров покорно поднялся. Павлыч на полусогнутых засеменил за ним следом:

— Да ты на них не обижайся! Время сейчас, сам знаешь, какое. Боятся все.

— Я и не обижаюсь, — сказал Несговоров, прибавляя шагу.

— Постой! — Павлыч ухватил его за локоть. — Я ведь все выдумал. И про деньги, и про охрану. Испытать тебя хотел.

— Мне плевать, — бросил Несговоров, остановившись и ожидая, когда, наконец, Павлыч от него отцепится.

Тот помялся.

— Согреться хочешь? — спросил, подмигнув.

— Денег нет.

— А то я не знаю! Пошли.

Пили в подъезде за магазином. Хватив целый стакан, Несговоров почувствовал согревающий озноб во всем теле. Павлыч оказался не только запасливым, но и педантом: расстелил на подоконнике газету, складешком разрезал на ней буханку черного хлеба, очистил две больших луковицы.