Сергей Яковлев - Советник на зиму

«Головой вниз — и сразу под лед. Это быстро. Это не больно».

Нестерпимо захотелось опорожнить кишечник. Еще несколько минут отсрочки: Несговоров не мог ими не воспользоваться. Он поднялся и зачем-то сделал несколько шагов от проруби. Идти дальше не имело смысла: пруд был открыт со всех сторон, и появись сейчас на берегу Алиса или сама Маранта — они бы так и так его увидели. Но теперь не все ли равно? Душа онемела, а тело сосредоточилось на других ощущениях: тяжко, холодно, с калом выходит последнее тепло, что еще держалось внутри; шибает в нос ядовитый пар; а главное, не наступает желанного облегчения, все те же острые позывы в животе, и нечем подтереть вывернувшуюся наизнанку обмерзающую кишку…

И все-таки он припорошил снегом следы, как тогда, возле дома Асмолевского. Вернулся к своей льдине, но присесть уже не решался. Всякое движение давалось с мукой и болью, как будто тело на морозе стало ломким. Тем лучше. Куда теперь эту негодную ледышку, кроме как в прорубь, на что еще она сгодится? Не хватало, после всего-то, попасть в реанимацию, чтобы на день-два продлить мучительную агонию. В сознании Несговорова непоследовательно всплыли больничные видения: странный инструмент в виде блестящей металлической колбы, о назначении которого он хотел расспросить Волка, но забыл; тяжеловатый и соблазнительный дух женской палаты; мягкая теплая пяточка у него на коленях; да вот еще Даша…

Мысль о Даше, посетившая Несговорова впервые за этот день, немного отогрела мозги. Что-то похожее на угрызения совести шевельнулось в нем. Что будет с ней без него? Он стал воображать, как она ждет его в больнице день, другой, третий; как начинает понимать, что случилось что-то страшное, бежит оттуда, пробирается на пустой промерзший театральный чердак — голодная, в легком пальтишке с бубенчиками — сидит там, нахохлившись, все еще на что-то надеясь…

Жалкие уловки. Разве собственная смерть не равнозначна гибели мира? Пусть даже вместе с ним умрут все люди, и все животные, и все растения — разве это что-то изменит для него лично, разве не будет означать все ту же вечную ночь и вечную разлуку? Зачем притворяться, будто чья-то судьба после его смерти ему небезразлична?..

Но ведь прорубь, пока он жив, никуда не уйдет. А смерть — это уже непоправимо. Пусть впереди не ждет ничего кроме нужды, унижений, болезней, отвращения, стыда, тоски, одиночества. Пусть никогда не будет праздников. В самом преодолении напастей и отчаяния уже заключена радость жизни. Он искал высокого положения среди людей, а когда рухнули честолюбивые надежды, упал духом. Но разве нельзя быть рядовым, вместе с мириадами других, с большинством? Пусть даже самым разнесчастным из них? Дворником, сторожем, калекой, бомжем, вором, заключенным… Все лучше, чем совсем не быть. К тому же он молод и здоров. Ему многое в жизни доступно. Особенно теперь, когда он может позволить себе гораздо больше, чем раньше. По сути — все позволить. Оттого что постоял над прорубью и уже ничего не страшно. Это даже интересно — все начать с начала, оказавшись абсолютно свободным…

А главное, у него есть Даша. Пока хоть одно живое существо в нем нуждается — он должен жить.

Отогреваться пришлось на почте, попавшейся ему на окраине города. Клиентов не было, работницы за перегородкой увлеклись разговором, на Несговорова никто даже не глянул. Он пробрался в угол и прижался спиной к отопительной батарее. Ныли пальцы рук, затем боль перекинулась к ногам. Под эту медленно затихающую сладкую ломоту, означавшую возвращение в нем тока жизни, он впал на какое-то время в забытье. Перед открытыми глазами проходили бесформенные видения, отваливаясь и переворачиваясь жирными пластами, как земля под плугом…

При виде рассыпанных на скамье голубых телеграфных бланков Несговорову пришла в голову мысль написать Маранте. Все то, что он безнадежно проговаривал про себя, взывая к ней, можно было изложить на бумаге и отправить в конверте. Так он не нарушал ее запрета, но в то же время получал возможность общения, пускай и одностороннего. Измученное лицо Маранты и ее отрешенный прощальный взгляд все стояли перед глазами. Ее слова о проруби не давали ему покоя. Он боялся, что она сейчас на краю той же пропасти, от которой только что отступил он сам. Не выбросит же она его письмо не читая? А если прочтет — не ослабит ли жестокое упорство? Не осознает ли, в какую пучину ввергла его и себя своей… игрой? Нет, для нее это не была игра, от игры она сама его предостерегала. Тогда что?..