Сергей Яковлев - Советник на зиму

Здесь следы Несговорова обрываются. Факты забылись, да никто особенно и не стремился их связывать и анализировать. Историки нынешней эпохи еще не подросли. Уже к лету если кто Несговорова случайно и вспоминал (близких-то не осталось), то весьма неласково. Известно, как кончают эти художники! Может быть, он умер от сифилиса; может, погиб в пьяной драке или пал от руки ревнивой любовницы; а может, просто не сумел пережить еще одну зиму, выдавшуюся, как на грех, затяжной и морозной, прикорнул где-нибудь на улице с этюдником в своем жиденьком пальтишке и закоченел, и тело его до сих пор покоится в сохранности, вмерзшее в лед, который по причине холодного климата и затруднений с уборкой снега иногда не тает на окраинах города в тени глухих заборов и в глубоких оврагах до новой зимы.

Эту последнюю, наиболее милосердную догадку высказала Гадина в очереди к окошечку театральной кассы, где продавались билеты на выставку художественных ценностей из собрания Кудряшова. Гадина даже всплакнула, помянув непутевого живописца. Несмотря на более чем скромную пенсию и четырехзначный номер на ладони, Тамара Семеновна старалась не пропускать ни одного нового зрелища. Знакомая кассирша всегда приберегала ей недорогой билет или контрамарку.

О Несговорове же речь в очереди зашла потому, что в каталоге выставки значилось среди прочих и его имя.

Кудряшов не ожидал такого успеха своего очередного предприятия. В театральном фойе, переоборудованном под выставочный зал, в эти дни перебывала вся городская элита. Появилась даже чета иностранцев, каким-то чудом прознавшая про выставку и специально ради нее завернувшая на день из столицы, где была проездом из Бангкока в Тронхейм. Кудряшов сразу приметил яркую и, судя по всему, богатую парочку и сам провел ее по залу, давая разъяснения, которые его смазливая секретарша с гладко расчесанным пробором над чистеньким лбом кое-как переводила на английский. Долговязый гость в клетчатом пиджаке невольно морщился при каждом ее слове — но, как он после объяснял со смехом и тоже по-английски, исключительно по причине зубной боли. Кого-то чересчур вежливый европеец Кудряшову напомнил, но кого — он не мог бы сказать: в последний год подводила память, да и немцы эти все были на одно лицо.

Западных визитеров больше всего заинтересовало выставленное в темном углу незаконченное полотно местного художника, на котором изображен был монастырский двор в хмурый осенний день. От пейзажа веяло пронзительной грустью и ничем, казалось бы, не оправданной надеждой.

Кудряшов смог кое-что рассказать об авторе. По его словам, Несговоров был приверженцем традиционной для русских тихой, очень закрытой живописной манеры, почти не находящей, к великому сожалению, отклика на Западе, да и в современной России тоже.

— Это нужно слишком долго рассматривать, а потом еще дольше над этим думать. Нам теперь некогда, мы все зарабатываем деньги! — грубовато пошутил он, стараясь попасть в тон ироничному гостю.

— Странно, — серьезно сказал иностранец. — Я полагал, что этот художник… Что в такое время, как у вас сейчас, художники чаще бывают не традиционалистами, а бунтарями. Мечтают заново переписать жизнь.

— Мы с вами живем в одном тесном мире. Согласитесь, это со всех точек зрения было бы несвоевременно, — веско возразил Кудряшов.

Они посмотрели друг другу в глаза, после чего иностранец первым опустил взгляд.

При всем том, добавил Кудряшов, Несговоров был человеком богато и разносторонне одаренным: он мог говорить о приемах живописи как о способе жить, о том и другом — как о божественном предопределении . Образцом для Несговорова, по его мнению, послужили классические полотна Нестерова, живописавшего в свое время тихую православную молитвенность и блеклую северную природу. Но гость неожиданно выказал глубокую осведомленность в русских стилях и заявил, что монастырские стены, бричка, угасающий пламень поздней осени, этот потрясающий свет надежды (the tremendous hope light) — все вместе это напоминает ему скорее самые сильные страницы из «Братьев Карамазовых» Достоевского.

(Переводчица погрузилась в транс от обилия свалившихся на нее умных слов и по-русски начала изъясняться не лучше, чем по-английски, так что Кудряшов в конце концов вынужден был взбодрить ее крепким словцом — благо никого из понимающих родную речь рядом не стояло.)

Пока собеседники отвлеклись на столь специальный спор, иностранка — молодая великосветская дама, с изысканной экстравагантностью закутанная с головой в желтую шелковую шаль и не снимавшая темных очков — подошла к картине вплотную, приблизила к ней изящные руки, точно пытаясь ладонями уловить исходившее от красок тепло, и вдруг на долю секунды прижалась губами к тому месту, где под поврежденным слоем грунта, подобно рваной ране, зиял кусочек холста. А затем поспешно удалилась в другой, безлюдный конец зала.