Иван Алексеев - Херувим четырёхликий

Они выехали субботним утром, до рассвета. Столицу объехали через Волоколамск, Можайск и Верею — городки, славные когда-то, по словам любознательного зятя, Кремлями. Дорога пересекала тёмные подмосковные леса, шла вдоль живописных водохранилищ. Зять ехал не быстро и ровно, дорога ему нравилась, по какой причине его жена с тёщей мысленно радовались вместе с ним и даже больше него. На киевской бетонке машин добавилось, и ровная их езда поломалась, но всё равно пути получилось не больше семи часов, так что до места успели добраться с наступающими сумерками.

На последних километрах от станции до посёлка Марья Ильинична припомнила, как ездила к матери с маленькой Маринкой и Федей.

Вечером они выезжали на электричке до Москвы. Ночью садились на одесский поезд, устраивая Маринкину коляску в тамбуре под бурчанье проводницы. Коляска была зелёного цвета, вельветовая, местами потёртая, не новая — новую покупать было слишком дорого, зато импортная, немецкая, с не разбитыми ещё белыми колёсами, обеспечивающими плавный ход.

На свою станцию Канцевы приезжали рано утром. С поезда, кроме них, сходило ещё несколько человек. Почти всех забирали родственники или знакомые на старых «Жигулях» и мотоциклах «Урал» с коляской.

Первый автобус до посёлка надо было ждать больше часа. Канцевы не ждали, бодро шагали по пустой дороге, толкая коляску с дремлющей дочкой в гору. Воздух дышал сыростью, был свеж и прян. Ухвативший низины молочный туман прибивался к обочинам и уплывал, прячась в хмурый лес, разбуженный птичьими трелями, — не выспавшийся и словно замерший в ожидании скорых солнечных лучей, чтобы согреться.

Феде нравилось возить с собой коляску. Одну дорожную сумку можно было поставить вниз в решётчатую корзину, вторую водрузить сверху на ручку, — и шагай себе свободно, наслаждаясь близостью природы.

Пешком от станции до посёлка было около часа, обратно, вниз, минут на десять быстрее. А на машине — пять минут, за которые Марья Ильинична не успела толком рассказать дочери, как родители её возили к бабушке.

Тем более не успела она рассказать про обидные слова, которые услышала однажды в поезде на обратном пути.

Обратно Канцевы ехали днём, так было удобней. Плацкартные вагоны были заполнены расположившимися по-домашнему издалека едущими людьми. Пассажиры колготились и много ели — жирное и всё подряд, щедро родившее и вскормленное нянькой Украиной. В памяти Марьи Ильиничны от этих поездок остались запахи домашних котлет и колбасы, варёных куриц и яиц, сала и лука, а ещё вид мужских и женских, толстых и тонких жирных пальцев, отправляющих пищу в рот. И слова одной из насытившихся попутчиц, школьной учительницы, занявшей своими припасами весь столик. Узнав название станции, где сели Канцевы, учительница сказала: «Россия уже. То-то чувствую, дермецом потянуло».

Марья Ильинична до сих пор помнила, как ей стало жарко после этих слов и как сильно стучало в голове, чуть не раскололо её, как орех. Когда-то она уже пыталась рассказывать своим девчонкам о тех ощущениях, но безуспешно, — ей всегда не хватало точных слов.

Та резанувшая по женской душе обида, которую она хотела объяснить своим детям, если бы нашлись слова, была обидой матери и, в то же время, за мать, которую стыдятся родные дети. За постаревшую, потерявшую привлекательность, ослабевшую мать, не способную вкусно накормить, — мать, за которую стыдно, и которую хорошо бы поменять на молодую, здоровую, красивую и обещающую сладкие коврижки мачеху.

Марья Ильинична тогда всей душой почувствовала почву для готовящегося народного предательства. Почву, соблазнившую не одну неведомую ей далёкую окраинную власть, а простых и вроде бы образованных людей, устыдившихся своего родства с такими, как она…

В посёлке выгрузившихся из машины путешественников встретила опустевшая тётушкина квартира, дышащая старостью всей своей обстановкой, от потемневших окон, бумажных обоев, белёного потолка и обшарпанных деревянных полов до скромной рассохшейся мебели, видавшего виды постельного белья и старушечьих вещей, сгруженных валом в закрывающийся на гвоздь шкаф. Всю тёткину обстановку и все её вещи по-хорошему пора было отправлять на помойку и начинать ремонт квартиры, как сказал зять. Разумом Марья Ильинична понимала, что он прав, но ей казалось, что в доме ещё витает тётушкин дух. Квартира пока была чужой, она не чувствовала себя в ней хозяйкой и медлила с решительными действиями.