Иван Алексеев - Херувим четырёхликий

— Монашек надо покормить, — сказала баба Ульяна Паше.

— Сейчас, тётя. Лапша доваривается. Сейчас позову. Пусть пока салат кушают. Салат готов.

Монашки отчитывали в зале, кажущимся большим от отсутствующей мебели — одна кровать с железной спинкой, комод, да стол, покрытый зелёной скатертью с кистями. Три бабушки в тёплых разноцветных кофтах и чёрных платках сидели за столом и дружно, в два и три голоса читали двухцветный «Псалтырь». Горящие свечи курили дымок, пропитавший за ночь комнату и выползавший в соседние. К запаху расплавленного воска добавлялся слащавый запах благовоний, шедший от закопчённого блюдечка.

В следующей за залом маленькой комнате стоял гроб, головой к окну. Тут же прислонили к стене крышку с большим жёлтым крестом и прибитой к ней офицерской фуражкой.

На подоконнике, перед фотографией покойного чадила свеча. К стенам жались пустые табуретки. На двух первых сидела, держа Петю за руку и причитая, старшая его двоюродная сестра, рядом с ней — Петина супруга Катя.

— И что же ты, Петя, наделал, — почти напевала навзрыд сестра. — На кого ты оставил Катю? Что ей без тебя делать одной?

В гробу лежал крупный мужчина в синем кителе. Недвижное белое лицо с носом «картошкой» и широкими усами равнодушно смотрело закрытыми глазами вверх. С него недавно сняли восковую маску, устроенную в далёком морге, чтобы защитить до времени приятность мягкой кожи. Теперь освобождённая обескровленная кожа начинала дубеть, меняя линию губ, поднимая вверх их уголки и всё отчётливее складывая то ли виноватую, то ли ироничную улыбку.

После девяти часов начал прибывать народ. Женщины присаживались у гроба. Мужчины, постояв в сладковатой атмосфере, выходили на улицу. Катя, как заведённая, пересказывала вновь прибывшим, как Петю хватил удар, как исчезала надежда, что он поднимется, как её ломало и крутило дома, до обморочного состояния, когда он умирал в больнице, и как она боялась туда позвонить, зная, что ей ответят. Рассказ Катин сопровождало тягучее отчитывание в три голоса, дружное и сильное после еды и в виду скопления людей.

Несколько раз с шумом заходили братья Петра. Снимали шапки, подходили на минуту к гробу, трогали неживые руки и лоб, утирали пятернёй глаза и шли прочь, вспомнив или придумав себе новое задание. С ними увязывался зять Канцевой. Они уже два раза были на кладбище, отвозили лопаты и забрали доски с брезентом, которым укрывали могилу от возможного дождя. Уточнили у батюшки время отпевания. Наломали и привезли из леса ельника. Дел разных было много, хотелось ничего не забыть, ничем не обидеть брата.

Приближался час выноса. Баба Ульяна прошла по стеночке через зал и комнату с гробом в маленькую светёлку за занавеской, где были кровать её и шкафчик с вещами, вышла на люди в длинном платье и нарядной кофте.

Марья Ильинична одела юбку, которую ей выделила Паша. Она приехала, как было удобнее, в брюках. И юбки с собой не взяла, потому что не собиралась заходить в местную церковь. А не собиралась заходить в церковь по причине сложившегося летом мнения о стяжательстве местного священника. Требы тут были дороги. Многие люди вроде Паши предпочитали ездить в деревни, где подешевле, за двадцать и тридцать километров от посёлка. Вид новенького кирпичного забора, огораживающего большой участок поповской земли с современным двухэтажным коттеджем и многими пристройками, и, вдобавок, стоящая у ворот большая чёрная машина только укрепили мнение женщины.

В заполнившейся людьми хате стало душно. Неживой дух курящихся благовоний и горящих свеч тяжелил голову. Хотелось уже на свежий воздух, к жизни.

Марья Ильинична вышла на улицу, оглядела себя.

Юбка, которую она одела, была синего цвета, ниже колен, вылезла из-под куртки на две ладони и не гармонировала ни с курткой, ни с чёрными брюками. Выглядеть чудно на людях было неловко. В силу чего, из духа противоречия, она решила пока не подвязывать на голову платок, сунула его в карман. Зато вышедшей следом Марине она платок подвязала, спрятав узел и аккуратно убрав волнистые волосы дочери назад.

В распахнутую калитку зашла, опираясь на палку, маленькая, согнувшаяся в поясе старушка, почти горбунья. Здороваясь, она поворачивала голову в нужную сторону, поднимая лицо вверх. Около Марьи Ильиничны горбунья остановилась, как запнулась перед выпущенной на брюки юбкой. Она подняла на Канцеву живые блестящие глаза, поклонилась женщине чуть не до земли и перекрестила с чувством: