Иван Алексеев - Херувим четырёхликий

Церкви Марья Ильинична до этого побаивалась. Она не знала ни службы, ни молитв и бывала в храме только по необходимости, вместе со всеми, — на похоронах, и когда Алёна вдруг решила венчаться. В церкви она старалась повторять действия соседей: вставала, куда вставали они, крестилась, когда крестились они, и ставила свою свечку в тот подсвечник, в какой ставили они. Теперь же её подталкивало чувство необъяснимой необходимости прийти в церковь одной, причаститься, попросить благословения, как давным-давно делала бабушка, крепко держащая её за руку в туманных картинках детства.

Она сумела преодолеть страх, встала в очередь за бабками и подошла к батюшке, сказав ему, чего хочет, и сознавшись, что ничего о церкви не знает и не умеет.

Оказалось, что прежде причастия она должна была ему исповедаться.

Отступать было поздно; она подчинилась.

На исповеди Марья Ильинична призналась, что желала смерти Фёдору, что неправильным образом живёт с Петей, и что гордость до последнего времени копила в ней обиды на людей, не давая воли никого прощать, а теперь ей от этого худо, и она готова простить всех, даже за всё самое плохое, но сомневается, не поздно ли.

Она чувствовала, как от признаний лицо то горит огнём, то мертвенно бледнеет, как сползает струйка пота по спине, и как стучащая в голове кровь мешает расслышать все батюшкины наставления.

Когда он положил ей на голову мягкую холодную руку, успокоив стучащую кровь, а потом, перекрестив, отпустил, к женщине пришли лёгкость тела и ясность ума, за которыми она приходила.

Она ещё немного постояла в опустевшей церкви под куполом, привыкая к обретённой лёгкости, любуясь иконостасом и наблюдая за священником, расставляющим по местам тяжёлые подсвечники с погасшими свечами и приобретшим вид обычного человека, если не смотреть на чёрное одеяние. У него оказалась лысина на темечке, точь-в-точь Петина, а голову он наклонял, как ребёнок, без опаски.

Настоятель был из офицеров и на десяток лет моложе неё, как заранее узнала Марья Ильинична. Прежняя служба мало отложилась на его облике, если не считать видимого отсутствия живота, отпускаемого многими попами. Всего пятнадцать минут назад Марья Ильинична совершенно искренно называла священника не попом, а батюшкой. Но он и выглядел на обряде иначе: держал голову прямо, казался выше ростом и полон внутренней энергией, точно подпитывался светом из-под купола. Теперь же перед ней был неказистый лысеющий пожилой мужчина, каких много, и в котором не было ничего необычного. В женской голове родилась крамольная мысль, зачем ей батюшка? Наверное, с ним проще, но не правильнее ли поднять голову самой и довериться Отцу напрямую?

В этот миг священник посмотрел на неё, и Марья Ильинична поспешила уйти, словно испугалась, что он раскроет крамолу.

Женская душа теперь совсем была свободна, точно вырвалась из клетки, куда сама Марья Ильинична её и упрятала. Церкви она больше не боялась. Служителей и богомолок — тоже. В лоно воцерковленных не стремилась, креститься и кланяться каждому куполу с крестом себе не приказывала, но в храм иногда заворачивала. Больше её тянуло постоять в одиночестве, после службы, перед иконостасом, под падающим сверху белым светом, но, как нарочно, всегда находилась какая-нибудь любопытная старушка, принимавшаяся ей помогать, — то есть мешать, выспрашивать и рассказывать правила. Хоть и была от бабуль-одуванчиков определённая польза — подсказали, где и какого святого икона, и кого из них о чём надо просить, научили праздникам и постам, объяснили, что ей надо читать и как поминать родных, — вреда от их ласкового бормотания было больше. Они точно огораживали Марью Ильиничну от сопричастности с неведомым светом.

Пришлось оставить будни и ходить в дом божий по праздникам, растворяясь в толпе прихожан.

На литургиях для неё нашлась другая, гипнотическая благость, заставлявшая женщину следить за движениями и перемещениями священника и дьякона, за их уходом в алтарь и появлениями из Царских ворот, за переоблачениями, за тем, как священник с помощником читают и машут кадилом, как поют и как им подпевают молящиеся.

Армейское прошлое не наделило попа певческим даром, но молодой дьякон был голосист и здорово ему помогал, доводя ноты до трепетного звучания, которому подвывали многие старухи, лишённые голоса и слуха. Почти вся служба вызывала в Марье Ильиничне ассоциации с театральным действием, которое она почитала молодой, но с другим, более высоким уровнем смыслов, — подобно тому, как смыслы утомлённой знанием старости отличаются от юношеских мечтаний.