Елена Чижова - Город, написанный по памяти

Местность, откуда с высокой долей вероятности (ни подтвердить, ни опровергнуть ее высоту некому) берут начало мои исторические корни, называется Гуслица – регион на юго-востоке нынешней Московской области, объединявший южную часть Орехово-Зуевского района и северную – Егорьевского: край, славный своими промыслами (перекос в сторону промыслов современные исследователи объясняют неплодородием здешних земель). Мои пращуры-гусляки обрабатывали пряжу, хлопчатобумажную или льняную, из которой изготавливали «простонародные» ткани: тик, нанку, сарпинку с крашением и набойкой. Со временем они освоили выработку шелка и полушерсти (с добавлением хлопка либо льна); наряду с тканями выпускали наборы для сбруи, трудились на торфяниках. А с середины XIX века – на фарфоро-фаянсовом производстве Товарищества М. С. Кузнецова (это фарфоровое дело, не дав ему зачахнуть, продолжил – подхватил – мой отец).

Не тратить заработанное тяжким трудом впустую, не благоволить позывам бренного тела и социальной гордыне – вековая привычка умерщвлять ради спасения души мирские соблазны, закрепившаяся в семейной памяти, создала условия для гигантских финансовых накоплений: к началу XX века 40 % промышленного капитала Российской империи сосредоточено в старообрядческих руках. Эти умелые руки монополизировали целые отрасли, в частности, производство тканей. Ситца и льна.

Среди честных и порядочных гусляков (как говорится, в семье не без урода) попадались и такие, кто, попирая строгие семейные традиции, промышлял разбоем, изготовлением фальшивых денег, конокрадством и нищенством. В здешней криминальной среде даже бытовал особый, «масойский» язык: от слова «мас», что означает «я». (Не на этот ли язык – с поправкой на реалии советского века – перешел мамин «дядя Саша», когда устроился охранником на зону?) Впрочем, законопослушные гусляки тоже не робкого десятка: тем, кто прошел жестокую историческую выучку, палец в рот не клади.

Бог весть, какими путями-дорогами текстильное производство распространялось в направлении Ивановской губернии и дальше, вплоть до Ярославля, родины Марии Лукиничны – но у тех, кто этими путями следовал, постепенно, от века к веку, менялся образ жизни. В начале двадцатого он уже не столько «крестьянский», сколько «промышленный»: фабрично-заводской. Что касается живых подробностей – им свидетелей нет. Как нет моего деда, Василия Семеновича. Его – не сложи он голову под Ленинградом – я могла бы порасспросить. Узнать, например, чему его учили. К какому его и братьев готовили поприщу. Что-то же он должен был запомнить – чтобы потом, войдя во взрослый возраст, заливать свою память водкой. Как мертвой водой.

Единственное, что известно достоверно: в семнадцатом, крайний срок – начало восемнадцатого, они были вынуждены бежать. Всей семьей, с пустыми руками – если сравнивать с тем, чем они владели раньше. Держали в своих руках.

И все-таки каким бы стремительным ни мнился их отъезд, ему, надо полагать, предшествовали раздумья: бежать-то бежать, но – куда? (Могу себе представить, как она, моя прабабка, дождавшись, пока домашние уснут, сидела в гордом одиночестве, терла жесткую память о память – свою о память предков, бегунов или скрытников , знавших доподлинно: русской землей овладел антихрист; спасение – в бегах.)

В каталоге семейной памяти вариантов не так уж много: Сибирь, Северный Кавказ, Урал. Но уж больно далеко, да и кто знает, как еще встретят… Медвежий угол где-нибудь поблизости? Еще сомнительней. В Центральной, густо населенной, России больше не осталось темных, до которых чужакам не добраться, углов. Тем более когда чужаки – не пришлые, а местные. Из своих.

Отдельный пункт: заграница.

Для отпрысков дворянских фамилий, привыкших коротать время в баден-баденах, – нормальный ход. Равно́ для интеллигентов, нищих, легконогих: уехал – приехал; скорых на подъем.

В глазах потомственных фабрикантов-староверов Европа – баловство. Не за тем они копили, приумножали, складывали – и ведь не «из воздуха», на манер новомодных банкиров, а по́том и кровью поколений, – чтобы спускать накопленное на всякие дурости, вроде заграничных курортов. Особенно когда в глубине души еще теплится надежда: переждать, пока все ушумкается – рано или поздно должно. Как в девятьсот пятом. Тогда ярославские тоже бунтовали. Пока власть не ввела войска.

Пережидать решили поблизости. Точнее: в деревне Большие Погорелки – так значится в Гришином военном билете (графа «место рождения»). Учитывая дату в соседней графе (год рождения), второй этап побега пришелся на начало двадцатых.