Бьянка Мараис - Пой, даже если не знаешь слов

План по приведению Эдит в веселое расположение духа мы начали осуществлять на следующий день. Для начала я нарисовала ей несколько глупых картинок, в основном изобразив “привратниц ада”, как она взяла за обыкновение называть женщин, проводивших с ней собеседования. Ни один из этих рисунков, даже те, на которых женщины изображались с дьявольскими рогами на голове и заостренными хвостами, торчащими прямо из зада, не заставил Эдит улыбнуться. В попытке отвлечь ее от уныния я долго расспрашивала ее об украшениях, а потом даже притворилась больной. Все зря. Эдит просто высыпала мне в глотку “Дедушкин порошок от головной боли”, сопроводив снадобье полной ложкой сиропа от кашля. От этого угощения меня замутило, и я поклялась себе никогда больше не применять подобную тактику.

Нам с Кэт пришлось проявить изобретательность с едой, которую мы готовили для Эдит. Единственное, за чем она выползала на улицу, было спиртное, и, как в детском стишке про Матушку Хафф, пустым оказался наш шкаф. Смесь из пикулей и недоваренных спагетти, которую мы изготовили на завтрак, была отвергнута; та же участь постигла оладьи из рисовых хлопьев с томатным соусом, которые мы подали на ужин. Мы дважды пытались выманить Эдит из спальни, наполняя ванну с разными ароматами, но каждый раз вода впустую стыла, пока не превращалась в мутное болотце.

Никакие комплименты не могли развеселить Эдит, и наши дурацкие шутки тоже провалились.

Моей единственной компанией, не считая Кэт, был Элвис, и даже он, казалось, погрузился в тоску. Он терял перья – сначала по одному-два, потом целыми пучками; пел он теперь только “Не плачь, папочка” [74] Песня кантри-музыканта Мака Дэвиса (1959, Don’t Cry Daddy ) из репертуара Элвиса Пресли. . От этой песни Эдит вздыхала еще печальнее и наливала себе еще больше спиртного. Как-то мы врубили пластинку Пресли и принялись вихлять бедрами и вытягивать губы, как делает Элвис, – видели это в кинотеатре, но Эдит выбралась из комнаты, оглядела меня, воскликнула: “Господи, спаси и сохрани!” – и вернулась в постель.

И хотя мы провалились по всем пунктам, беспокойство за Эдит, составление планов и наблюдения, как ухудшается ее состояние по мере увеличения потребляемого алкоголя, позволили нам отвлечься от собственной боли. К тому времени я в попытке договориться с горем разработала сложную систему разрешений и запретов. Говорить о своей грусти или показывать эту грусть было нельзя, ведь нас могли услышать и увидеть родители.

– Просто думай счастливые мысли, – сказала я Кэт в тот день, когда нам было особенно одиноко, и она расплакалась.

– Я и думаю счастливые, – всхлипнула она.

– Какие?

– Как мама читала нам истории перед сном, и говорила смешными голосами, и разрешала нам отвечать смешными голосами.

– Это хорошо. А помнишь, как папа сажал меня на колени, ручкой соединял мои веснушки и называл созвездия, которые сумел найти?

– Помню. Мне тогда хотелось, чтобы у меня тоже были веснушки.

– Если ты думаешь о хороших временах, почему ты плачешь?

– Мне грустно вспоминать хорошие времена.

Я поняла, что слишком счастливые воспоминания ведут к тоске и безнадежности, поэтому вспоминать следует умеренно счастливое. Это было как качаться на доске, слишком большой груз на том или другом конце эмоционального спектра мог перевесить. Следовало устроить так, чтобы Кэт пребывала в устойчивом равновесии. Поэтому умеренно счастливые воспоминания и стали разрешенными к трансляции – семейные трапезы, поездки куда-нибудь, как мы сажали в саду рассаду.

– А помнишь, когда Мэйбл…

– Мы не говорим про Мэйбл, – напоминала я. – От этого ты тоже плачешь! – Мне приходилось быть сверхбдительной.

Даже когда я пыталась не дать Кэт заплакать, я понимала, насколько нелогично действую. Для моих родителей она так и осталась невидимой, так что ее слезы и не считались. Считались только мои слезы; только мои слезы надо было контролировать, вытирать и сдерживать. Если на то пошло, Кэт нужно было плакать – лить слезы и горевать за нас обеих, потому что, когда Кэт плакала, ужасная тяжесть у меня в груди немного рассасывалась. Но я не могла смотреть, как она плачет.

Я начала выходить из квартиры одна, без Кэт. Мамина тушь всегда была со мной, куда бы я ни направлялась, с ней я чувствовала себя храбрее, словно до тех пор, пока она у меня в кармане, ничего плохого со мной не случится.

Я даже решилась ходить в парк, сидеть там на качелях, или в бакалейную лавочку – купить конфет. Хозяин Мистер Абдул смотрел на меня грустными глазами – Эдит рассказала ему про моих родителей, и он разрешил мне записывать покупки на счет Эдит, хотя, подозреваю, он так и не взял с нее деньги за конфеты.