Анурадха Рой - Жизни, которые мы не прожили [litres]

Закончив с вызовами и закрыв клинику, мы возвращаемся к себе, где нас встречает Банно Диди, с грохотом выставляющая тарелки на обеденный стол. Раз в несколько дней, если в доме нет пациентов, дада отодвигает свою нетронутую тарелку со словами: «Пойдем-ка к Лизе». Тогда вечер преображается: яркие огни, розы на шторах, Мальчик, снующий туда-сюда с супницами, в которых куски мягкой баранины и толстые картофелины плавают в похлебке, источающей запахи имбиря и лука. Хлеб и масло, затем хрустящие, сочащиеся сиропом пончики и бананы. Шум с улицы и от гостей, живущих дальше по коридору, выкрики женщин, дерущихся где-то среди лачуг за главной дорогой. Дюжины предков Лизы Макнелли в вечерних платьях и костюмах с благосклонной улыбкой наблюдают со стены за тем, как после ужина она проигрывает пластинки Коула Портера. «Так глубоко в моем сердце, ты и вправду часть меня», – поет она, подражая голосу на одной из записей, и подмигивает даде, который тоже пытается подпевать. Через минуту он перестает попадать в ноты и начинает подсвистывать.

Хочу, чтобы музыка никогда не кончалась и нам не нужно было возвращаться в пустой дом, где стоит такая тишина, что я слышу дыхание сов, спящих в углах веранды, слышу и пение матери на крыше, ее голос то звучит все ближе, то снова отдаляется. Чувствую, как она кружит меня, голова начинает плыть, я не желаю засыпать, хочу дождаться, пока она меня найдет, но все начинает путаться, и когда я открываю глаза – за окном уже утро.

Первое письмо от отца пришло даде из Каши [67] Каши ( санскр. – сияющий) – древнее название Варанаси, главного священного города Индии, старейшего и самого почитаемого центра индуизма; во время английского колониального господства город был известен как Бенарес. – так он называл Бенарес. Его надежды на монашеское существование, на жизнь подаянием, похоже, не очень-то и сбывались. «Здесь имеется несколько мест, где кормят монахов и страждущих, – писал он, – но те, что я посетил, управляются на кастовой основе. Относятся с почтением, если ты из браминов, прочих же держат за попрошаек. Там, где накормят такого, как я, человека без определенной касты и без какой бы то ни было религиозной принадлежности, другими словами, простого нищего, мне приходится утолять голод несколькими сухими роти и водой. Быть бедняком из низшей или неизвестной касты в нашей стране – теперь я имею представление, каково это. Ты спросишь: зачем мне это? Не знаю. Во мне бушует ураган. Ты скажешь – мне надо вернуться к своим обязанностям и заняться воспитанием сына. Я знаю об этом, так и сделаю. А пока что, не мог бы ты переслать мне двести рупий переводом по адресу, указанному ниже? На нашем почтовом счету достаточно средств. Побуду здесь, дождусь перевода, потом отправлюсь дальше на север».

Почтальон приходил днем, вскоре после моего возвращения из школы. Считая приближающиеся шаги, я мысленно приказывал ему остановиться у наших ворот. Если письмо было от отца, а не от матери, я чувствовал, что настроение мое резко портится. Ее письма предназначались мне, а его – неизменно даде, мне посвящалось лишь несколько строк. Даже если дедушка зачитывал отцовские послания, я ничего в них не понимал. Он откладывал их со словами: «Я их сберегу. Когда-нибудь тебе захочется их прочесть».

Письма матери доставлялись гораздо дольше. К моменту их получения им обычно было не меньше месяца. Выглядели они очень по-иностранному благодаря наклеенным на них одно- и двухцентовым почтовым маркам с надписью Nederlandsch – Indie, отчего я решил, что для тех, кто отправляет письма из Нидерландов в Индию, продаются специальные марки и что Бали находится в Нидерландах. Иногда мать вкладывала в конверт настоящую засушенную бабочку, иногда листочек или сухой цветок. Она писала мне о вулкане, который можно было видеть из дома мистера Шписа, расположенного в предгорной деревушке Исех, писала о морском манго [68] Имеется в виду цербера мангас. , дереве с крупными круглыми плодами зеленого цвета, способными и убивать, и лечить. Она изобразила, как выглядит морское манго, а еще гвоздичное дерево и авокадо, нарисовала местные храмы и дома.

По ночам, забывшись в полусне, я оказывался недалеко от подножия горы Агунг, нас разделяло лишь несколько миль рисовых полей. Видел мать с мистером Шписом. Он сидел в тени древовидного папоротника, силуэт в серых и белых тонах, рядом – пустой стул, брошенная сумка, зеленая бутылка. За его спиной вздымалась гора, сине-серо-зеленая, огромная, вырастающая словно из ниоткуда на дальнем краю однообразно плоских полей. Белые облака скрывали Агунг наполовину, а ее виднеющаяся поверх них макушка возносилась так высоко, что касалась солнца, точно так, как делала это на картинах моей матери.