Анурадха Рой - Жизни, которые мы не прожили [litres]

Порою, особенно в первые несколько месяцев, когда я просыпался и не находил матери рядом, или возвращался из школы в дом, где не было ее, пустота становилась для меня таким потрясением, какое испытываешь после пробуждения от одного из тех снов, в которых падаешь с неба – вечно падаешь в ничто. Только это был не сон. Мой детский кошмар – что, если все умрут и я останусь один? – обрел такое воплощение, о котором я раньше и подумать не мог. В наших переполненных вещами комнатах теперь появилось эхо. Мы с дедушкой садились ужинать за все тот же стол, на свои привычные места, оставив стулья родителей там, где им и положено было быть. Если я пинал свой стул – имелась у меня такая привычка, – то дада успокаивающим жестом клал руку мне на колено. Это он водил меня в библиотеку и ждал, пока я после долгих колебаний выберу себе две книги, это с ним я прощался на веранде перед тем, как отправиться в школу. По утрам он специально выделял время на то, чтобы осмотреть кухонные запасы и выдать Банно Диди деньги на ежедневные покупки, как это годами делала моя мать.

– Учиться никогда не поздно, так, Мышкин? – говорил он. – Вот и я, с седой уже головой и вставными зубами, учусь управляться с кухней. Дальше они меня рубашку попросят заштопать.

Каждое воскресенье дада брал меня на кипящие жизнью уличные рынки Старого города, откуда мы возвращались, груженные корзинами экзотических овощей и рыбы, к которым никто не знал как подступиться. Затем он поручал мне найти, где именно в своей старой пухлой записной книжке-дневнике мать расписала рецепты приготовления стеблей золотого лотоса или банановых цветков с кокосом, потом мне их нужно было перевести на хинди, чтобы Голак смог ими воспользоваться.

Сейчас я нахожусь в возрасте моего деда – имеется в виду, в том возрасте, в котором он остался для меня навсегда, в его возрасте. Я на него не похож. Не смог бы с такой нежностью заботиться о брошенном ребенке. Знаю, меня здесь кличут старым злобным хрычом. Заслужил. Бунтую против того, на что не в силах повлиять, беснуюсь из-за разрушения моего мира. Несколько лет тому назад в муниципалитете решили построить новый путепровод над улицей, которая раньше звалась Аткинсон-авеню, и потому приговорили к смерти сорок четыре дерева ним, что росли по обеим ее сторонам. Я посадил их за несколько десятков лет до этого, когда вернулся из Дели, чтобы возглавить тут службу озеленения. В то время оберегать саженцы от проходящих мимо коров и коз представлялось непростой задачей. Они нуждались в защите, но кирпич после войны стоил слишком дорого, а железные оградки найти было трудно – стали не хватало. Помог случай: нам в руки попали старые кирпичи из разрушенного дома: тот дом, развалившийся на кусочки, и уберег саженцы.

С той секунды, как я узнал, что мои сорок четыре нима пустят под топор, я испробовал все, чтобы не допустить этого: письма министрам рассылал и тому подобное. Стенания ополоумевшего дурака. Ходил от двери к двери, потный, бледный, предлагал тем, кто жил по соседству, подписать отпечатанную на машинке жалобу. Письмо призывало власти не уничтожать мои деревья. «Они высотой в пятьдесят футов, – объяснял я, – дают хорошую тень, их листья отпугивают насекомых, а плоды идут на масло, которое убивает головных вшей и делает кожу чистой и красивой». Для пущей убедительности добавил абзац о святости дерева ним – обители богини Того и богини Сего, почитаемых испокон веков. Ничего в этой стране не сработает действеннее невежественных религиозных верований и предрассудков.

В большинстве случаев у меня перед носом захлопывали дверь, приняв за грабителя или торговца моющими средствами. В одном из домов отворившая мне женщина хоть и сказала: «Вот теперь окончательно сбрендил», – но усадила перед вентилятором, угостила стаканом воды и подписала мою бумажонку. Я собрал тридцать восемь подписей и отправил свою петицию в Управление общественных работ, прекрасно понимая, что это не возымеет никакого действия.

В тот день, когда стало ясно, что смерть моих деревьев неминуема, я оборвал все кусты роз и гибискуса в своем саду. Подошел к каждому ниму, растущему вдоль Аткинсон-авеню, и положил к его основанию по цветку. За мной стали ходить трое мальчишек, все в пыли.

– У старикана поехала крыша, – доносилось из-за спины.

Ту ночь я провел на открытом воздухе, под одним из своих деревьев, наблюдая, как небо меняется от грязно-синего к засаленно-рыжему, а потом к болезненно-черному. В кроне над головой виднелись нежные молодые листики, бледно-зеленые на фоне недавно омытого неба. Несколько бюльбюлей перескакивали с ветки на ветку, поклевывая гроздья стручков, набитых семенами. Крылья у них были черными, а пятнышки под хвостом – ярко-красными. Время от времени они усаживались на ветку и исполняли мелодию. Повернулся. Рядом со мной, опершись на локоть и закрыв глаза, лежал Дину, тени рисовали на его лице узор из зазубренных листьев. Над верхней губой Дину мохнатой гусеницей проступали усики. Он веточкой выцарапывал на песчаной почве девичье имя. «Мадхури, Мадхури, Мадхури». Что за Мадхури? Сам я такой не знал, а он мне о ней не рассказывал. Потом у нас в руках оказалось по винтовке, и мы обстреляли поезд.