Анурадха Рой - Жизни, которые мы не прожили [litres]

Она описывала деревни, танцы, знахарей, дождевые леса, горы, незнакомые цветы. «Это сказочный край, – рассказывало второе письмо, – однажды ты сюда приедешь и сам увидишь. Здесь есть вулканы и родники, реки, и моря, и храмы, вырезанные из камня. Водятся лисы, которые умеют летать». Мать сделала рисунки размером с почтовую карточку, на которых изобразила окрестности, чтобы мне стало понятно, что она имеет в виду. Соломенные хижины посреди зеленых кругов полей, прописанных тонкими мазками изумрудно-зеленого, в окаймлении высоких деревьев. Вдалеке синяя гора с плоской вершиной. Другая страница была совершенно черной за исключением оранжево-красного огня в центре прогалины, который окружала группа мужчин в матерчатых тюрбанах. Лица их были того же оттенка, что и пламя. Сквозь тени листвы и деревьев, сгустившиеся за спинами мужчин, едва можно было разглядеть тускло светящуюся желтым голову тигра. Оба письма заканчивались словами: «С такой любовью, что и неба не хватит ее вместить».

Я сунул их под буфет, как только Лиза Макнелли вошла через заднюю дверь, а следом зашел юноша, которого она звала Мальчиком. Мальчик тащил поднос, на котором стоял нарезанный крупными кусками торт, стакан горячего шоколада и две чашки чая. После отъезда моей матери Лиза превратила такие визиты в своеобразный ритуал. Приходила каждый день, в одно и то же время. Еще до того, как она успевала сказать хоть слово, о ее появлении возвещал запах – смесь ароматов дыма, ванили, кофе, старых книг и, наверное, камфары – так пахло и в ее гостевом доме. До сих пор, стоит мне уловить слабый отголосок хоть чего-нибудь из перечисленного, как я тут же переношусь в «Дом вдали от дома» Лизы Макнелли.

Лиза села напротив дады и, обронив мне «Добрый день, молодой человек», вздохнула:

– Я все думала сегодня, не ушел ли Нек с…

Окончание фразы она прошептала даде так тихо, что мне было не расслышать. Я проскользнул в свой уголок с куском торта и горячим шоколадом.

– Вот уж не придумывай, Лиза, она же монахиня, – отозвался дада. – Что за неуемное у тебя воображение. Мукти все еще в Лакнау. Нек ушел один. В какое-то несусветное паломничество, смысл которого известен только ему. Каждый день что-нибудь эдакое нафантазируешь.

– Но я же не могу просто перестать об этом думать, Батти!

– Слишком много думать вредно, Лиза, – донесся до меня дадин ответ. – Плохо для пищеварения. А еще морщинки появляются, головные боли, симпатичным мордашкам это не на пользу.

– У симпатичных мордашек тесто воздушным не выходит.

– Зато торты у них получаются превосходными.

Смех, секундой позже чирканье спички, потом запах дыма. Лиза удовлетворенно выдохнула, и этот звук пролетел по комнате словно вздох. Пока их голоса то поднимались, то падали, со мной случилось нечто любопытное. Я не слышал больше ни даду, ни Лизу, не находился больше в магазине, а смотрел на картину матери, ту, что она нарисовала на палубе корабля, и видел себя там сидящим в шезлонге. Все было не так, как если бы я просто представил себя там. Нет, я вылетел из собственного тела, точно горошина из стручка, и, выкатившись именно на ту палубу, оказался именно в том шезлонге. Ощущал ветер в волосах, влажный, теплый воздух, покачивание во всем теле. Мать сидела на палубе, не принимая пищи, отказываясь двигаться, мучаясь от морской болезни. Я сидел рядом. В небе, насколько хватало глаз, сверкали звезды. Мы чувствовали, как ветер касается нас, устремляется вперед, проносится мимо. Ночь сгущалась, и мы, как были в своих шезлонгах, погрузились в дрему, убаюканные плеском волн. Утром мы увидели, как рядом проходят другие суда, большие и малые. Проплыли мимо островов, окаймленных кокосовыми пальмами. Вода меняла свой цвет с синего на зеленый, потом на лиловый, затем на серый. Мистер Шпис сыграл на гармонике мелодию, ту самую, что исполнил той ночью, когда оказался с моим дедом под открытым небом при полной луне, – «Форель». Рикки слушала, положив голову мне на ноги.

Не знаю, сколько времени я там провел. Когда выбрался из своего уголка – понял, что Лиза уже ушла. На столе не осталось ни подноса, ни торта, ни чая, за маятниковыми дверями дада осматривал пациента, еще двое ожидали своей очереди перед клиникой. Горячий шоколад так и стоял нетронутым в моем уголке. На его остывшей поверхности образовалась толстая, плотная пенка.

Всю ночь, весь последующий день и еще несколько дней после этого в ушах стояли звуки гармоники. Когда я катил на велосипеде в школу и обратно, волосы мне ерошил океанский бриз; нимы и тамаринды, растущие по обочинам, обратились в кокосовые пальмы, а река позади моего дома стала бурным потоком в Тджампухане, рядом с которым мать просиживала весь день, рисуя. Если я садился на берегу и сосредотачивал взгляд на стоявшем с другой стороны реки храме, заставляя себя не моргать, пока не досчитаю до пятидесяти пяти, у меня получалось увидеть ее там, склоненную над картиной. Стоило мне моргнуть, и она исчезала.