Анурадха Рой - Жизни, которые мы не прожили [litres]

То письмо что-то переменило в отце. Он ничего не сказал, но оно стало финальной нотой в погребальной песне, что давно уже проигрывалась у него в голове. За несколько последующих дней он перенес свои вещи из спальни, которую раньше делил с матерью, в подсобное строение на заднем дворе. В нем было две комнаты и крытая веранда. Располагалось оно неподалеку от главного дома, в тени тамариндового дерева. Я редко видел, чтобы дверь в это строение открывалась. Ни у кого не было нужды туда заходить, мы и позабыли, для чего вообще оно предназначалось.

Рам Саран с силой пнул отсыревшую и потому заклинившую дверь, и поток удушающих миазмов птичьего помета хлынул из помещения ядовитым газом. Голуби вылетели в суматохе крыльев и клювов. Мы шагнули внутрь и оказались среди кип старых газет, склеенных годами в монолит, безногих стульев, пустых бутылок, заляпанных навозом дерюжных мешков, ампутированных ножек столов, погнутой клетки из проволочной сетки, связок истрепанных веревок, которыми привязывали коров, растрескавшихся оснований ламп, негодных фейерверков. Рам Саран развел костер из всего, что могло гореть. Пламя подпрыгивало и потрескивало, а Рам Саран, усевшись перед ним на корточки, грел руки, почесывал голову и курил, пока несколько фейерверков, вопреки всем ожиданиям, не взорвались снопом яркого огня, заставив мужчину отпрыгнуть и вернуться к уборке. Несмотря на его усилия, стены все равно казались сальными, а давно выцветшую побелку, сделавшуюся с годами болезненно-желтой, рассекали серые пятна-рубцы. Драить тускло-красный пол, чтобы вернуть ему яркость, было бесполезно. Покрывавшая его паутина трещин оставалась черной от забившейся внутрь грязи и не боялась ни мыла, ни щетки.

Когда комнату убрали, отец распорядился, чтобы Рам Саран с Голаком перенесли туда его стол кедрового дерева, стул и книги. В «Розарио и сыновьях» нашлись узкая кровать и жесткий деревянный стул, который доживал там свой век (никто уже не помнил, с каких пор). Вот эти предметы да книжные полки и составили всю обстановку его новой комнаты. Там не было ни ковров, ни картин, ни часов, ни радио. У нас в доме электричество имелось, но к подсобному строению оно подведено не было. После захода солнца его приходилось освещать свечами и масляными лампами. Дада спросил отца о том, что тот собирается делать с наступлением летней жары: будет жить без вентилятора? Отец ответил, что разберется с этим, когда придет время.

Теперь дом целый день пустовал: дада был в клинике, отец читал у себя. Ранним утром, перед тем как направиться в школу, я шел к отцу попрощаться и находил его обычно на крыше своего домика, где он, закрыв глаза, бормотал новообретенные буддийские мантры. Когда я возвращался – обыкновенно оказывалось, что он заперся в своей комнате. Обедал я в одиночестве, потом отправлялся на поиски Дину или бежал вниз по дороге к дедушке и проводил остаток дня в клинике.

Первое письмо матери привело в смятение и мои чувства. Я читал его, когда оставался один, когда никто не видел, чем я занимаюсь. Думаю, я каким-то непонятным образом знал, что не должен был получать того письма, что я не имел на него права. Я за многое злился на мать: за то, что не писала отцу, за то, что уехала, за то, что не взяла меня с собой, – и все же понимал, что больше всего на свете желаю ее возвращения, и если видел что-нибудь, напомнившее мне о ней, – пустую вазу, в которой раньше всегда стояли свежие цветы, белое сари, сушившееся на веревке, – гигантский кулак до боли, с силой сжимал грудь так, что чуть не ломал ребра.

Я перечитывал те первые строки каждый день. Порой прятался в старой повозке, чтобы почитать их наедине с собой; не успевал оглянуться, как оказывался в прошлом, где мать впереди крутила педали, а я восседал на заднем сиденье велосипеда, болтая ногами так, чтобы они не касались земли. Отплывал на корабле от Индии, направляясь к ней на Бали. Просиживал там, казалось, целый день, предаваясь мечтаниям, пока меня не одолевал сон. Просыпался я голодным и растерянным, голоса Банно Диди и Рама Сарана звучали все ближе, потом затихали. Мне так хотелось, чтобы кто-то из них заметил мои страдания и пришел за мной, но у них всегда находились другие дела. Когда я вылезал из своего убежища и проходил в дом, Банно Диди бросала на меня грозный взгляд:

– Ну и где ты был? Нет бы подумать о купании, еде или уроках. Только бы прохлаждаться!

Ранней весной, как обычно, пришел кардовщик, перестегивавший нам матрасы. Усевшись снаружи за свою тенькающую машину, он парил в облаке хлопка, клочки которого снежинками плыли и кружили по нашему солнечному саду. Подошел отец и, зачарованный дзинькающими проволоками, устроился на стуле под боком у рабочего. Подпер подбородок руками и замер. Постепенно вата покрыла отцовские волосы белым, превратив его в старика. Пушистые комочки покоились на его плечах и коленях. Весь день, пока кардовщик делал свое дело, он сидел рядом, ничего не говоря, ничего не делая и не спуская с работника глаз.