Дервиш Сушич - Я, Данила

Итак, день, как видишь, из важнейших нитей соткан, весь в серебре и в светлом бархате.

Будь счастлив!

Вечером — к Малинке.

А сейчас — в лавки, как тебе приказано. Лавки, товарищ Данила, дело нешуточное. И ты обязан их ценить, хотя, говоря по правде, ты бы все их, не задумываясь, сжег. В них по старинке вытягивают у граждан то, что им же потом возвращают в виде различных подачек. Дашь, к примеру, рукав, а получишь пальто. А если директор — торговец старого закала, то дашь пальто, а получишь рукав! Итак, кадры решают все. Или так все запутают, что сам бог не разберет, что к чему.

Вечером к Малинке.

Первая лавка.

Жил-был на свете деревенский паренек, который до армии ел отцовский хлеб и исполнял обязанности секретаря молодежной организации в своем селе. Из армии вернулся в чине старшины запаса. На строительстве железной дороги стал командиром стройотряда. Бывшему отличнику боевой и политической подготовки, отличному скоевцу и отличному строителю надо было подыскать работу. Не отсылать же такого парня назад к мотыге и выпасу, от которых проклюнувшие было в нем гражданские доблести мигом зачахнут. И —

а что, если ты, друг, станешь завмагом!

Парень крутой и недобрый. Тип билетера, блюстителя порядка на провинциальных стадионах, дежурного у дверей какого-нибудь закрытого совещания, ревностного слуги, готового в своем усердии спалить дом, лишь бы клопы не кусали жирное тело хозяина… Он встретил меня с недоверием. Ледяным вопрошающим молчанием. Справедливости ради замечу, он попытался улыбнуться, когда я назвал себя. Да только цветы на морозе не распускаются.

Будь моя воля, я бы выгнал его из магазина и поставил сторожем на пороховой склад. Но мне приказано быть кротким и внимательным. То есть молчать. Или, в лучшем случае, выражать свои мысли тихо и спокойно, не оскорбляя ни единого волоска в ухе сего гражданина.

Он ждал аплодисментов — вперед, классовый топор!

Я изобразил улыбку, в глаза напихал бумажной мишуры снисходительности старшего к младшему и начал издалека, стараясь размягчить его и изогнуть его прямолинейные мозги для более гибкого мироощущения.

Он слушал, глядя на меня исподлобья, как жеребец, ожидающий моего приближения, чтоб лягнуть копытом. Прямой. Настороженный. Ощетинившийся.

— Данила, тебя исключили за правый и за левый уклон? Так что ты можешь мне сказать?

— Браво! — воскликнул я и повернулся к двери. — Браво, осел, молодцы и ты, и тот, кто тебя сюда поставил!

А про себя

приставил палец к губам:

молчок!

Никаких слез! Ни гнева! Ни печальных умствований на тему: жил-был на свете товарищ, который сворачивал то вправо, то влево. И если желчь, вернувшись назад, в утробу, вызовет язву двенадцатиперстной кишки или цирроз печени, то утешай себя тем, что ты уж и так зажился на свете, а ведь давно бы мог протянуть свои беспокойные копыта от какой-нибудь подобной хвори.

А правда, почему ты не сдох несколько лет назад? Огромная процессия за гробом. Совет и комитет в первых рядах. Самая красивая девушка — первая невеста, несет на подушечке твои ордена. Опечаленные аппаратчики в черных костюмах и с поникшими головами. Школьники, до смерти обрадованные тем, что умер какой-то тип — не то сидеть бы им сейчас за партами. Директор школы с надгробной речью в кармане, коллективно отредактированной два-три часа тому назад и почти целиком посвященной нашим успехам, а не твоим заслугам. О них лишь несколько слов, в высшей степени эмоциональных. Затем трудящиеся массы и трудовое крестьянство, равнодушное ко всему, кроме церемониала — ну-ка, поглядим, как хоронят безбожников! А ты в гробу расплакался бы от умиления и поскорбел бы о том, почему люди умирают только единожды — ведь похороны так трогательны и величественны!

А теперь вот умрешь рядовым членом профсоюза административных работников, которому ты задолжал взносы не меньше чем за год. Проводят тебя одна-две женщины, несколько пьянчужек и пенсионеров и, может, еще и хаджи, который попросит аллаха в виде исключения принять тебя, гяура, в исламский рай. Оставишь на земле проблему — как официально уведомить, что тебя уже нет, и как тебе, освобожденному от работы, вручить экземпляр решения.

Тут я обнаружил, что стою под вывеской магазина номер семь. То есть перед старым турецким лабазом с выгнутым дугой сводом, как над вратами мечети, со стенами, могущими выдержать, любой артобстрел, со створками дверей, поперечинами и висячим замком, которые не сокрушить никакому гангстеру. Я знаю, что здесь работает товарищ Авдан. Двенадцать лет — ни недостач, ни лишку. Оборот знатный. Очередей никаких.