Дервиш Сушич - Я, Данила

— Давай-ка лучше выпьем! Ну, будь здоров!

Так ловко и учтиво уклоняюсь я от разговора о том, что я люблю и чего не люблю. Выпил вторую. Сладостный туман заклубился в голове. Тело погрузилось в сладостные воды безмятежного ничегонеделанья. Люди стали казаться лучше и пригляднее.

Мои сербские ноги с непривычки сидеть по-турецки совсем онемели. Попробовал изменить позу. Хаджи ручкой ножа два раза стукнул по полу. На пороге появилась девушка, которую я видел раза два с тех пор, как тут поселился. Хаджи распорядился глазами. Она принесла мне подушку.

Из соседней комнаты — через открытую дверь — донесся голос его больной жены, Арабки:

— Хаджи! — Он и бровью не повел. — О хаджи, — простонала жена, — где мой Сулейман? Куда ты его дел, хаджи?!

— Ну, будет тебе! — прикрикнул хаджи. — Видишь, гость у меня.

Жена умолкла.

Девушка хотела пойти к больной. Хаджи остановил ее взглядом. Она стала у него за спиной, лицом ко мне. В первое мгновенье она показалась мне некрасивой и дикой. Как бы ненавидящей нас за то, что должна нам прислуживать. Но когда она чуть склонила голову и луч света упал ей на лицо, по моей спине пробежали мурашки. Не иначе, среди ее предков был калмык или татарин. А долото белого человека пригладило скулы и подправило челюсти. Из-за таких вот султаны теряли свою империю. А наши председатели, секретари и директора слепли и, ко всеобщему удивлению, отправлялись на каторгу.

И мертвого бы разбередила!

«Марш назад!» —

гаркнул я на себя. Да, девушка прекрасная и дерзкая, живая и гибкая тростиночка, чуть-чуть колышутся ее бедра в лад какому-то внутреннему ритму. Да, это живое существо, способное привести в изумление даже самого тонкого ценителя женской красоты. Однако рот на замок, ты гость, к тому же дряхлый старик, ты ей в деды годишься. А хозяин здесь — хаджи, он быстр и ловок, как леопард. И нож всегда за поясом.

Итак, прикрой глаза веками.

— Дочка слушается? — спросил я.

— Она не дочка.

— Внучка?

— И не внучка.

В сорок втором хаджи бежал от четников. Бежал с единственным сыном Сулейманом, отстреливаясь из хорошего кавалерийского карабина, но на одной косе, когда они перебирались через высокий сугроб снега, пуля размозжила мальчику голову. Хаджи зарыл его в снег и стал пробираться дальше по горам к Сараеву. Под вечер, в ущелье за Мокрым, набрел он на разбитый лагерь беженцев — там и сям валялись узлы, ковры, брошенная навьюченная лошадь, перевернутые котлы. Из кучи тряпья выбивался детский плач.

Согревал ее своим теплом. Сквозь тьму и пургу нес, ровно родное дитя, прижимая к груди, а в другой руке держал карабин со спущенным предохранителем.

В сорок пятом привел девочку домой. Жена повредилась в уме от одиночества, страха, от побоев четников, от жизни в сыром, заплесневелом доме. Веник и тот не могла поднять. И двух слов связать тоже. Хаджи сам выкормил приемную дочь, первые косы ей заплел и первые сандалики на ножки надел.

Девушка глухонемая. Но понимает все. Надо только два-три раза стукнуть чем-нибудь по полу. Она, как выразился хаджи, слышит подошвами ног.

Поскольку речь шла о ней, я считал себя вправе рассмотреть девушку получше. Видимо, понимая, что говорят о ней, и зная, что худого о ней не скажут, она беспечно смотрела в мои глупые зенки и по-прежнему едва заметно покачивала бедрами. Длинные пальцы левой руки играли складками шальвар, превосходно сшитых из старого шелка, какого я не видел в витринах наших магазинов. Подумаешь! Я бы окутал ее тончайшим шелковым облаком, лишь бы уберечь от грубой руки и недоброго взгляда! Тщетно стараюсь я опустить глаза. Они так и зыркают по ней, забираясь под прозрачный шелк.

Назад!

Назад, Данила, кричу я себе, да что толку!

Старость, страшная старость подтачивает не только кости и силу. Нарушилось химическое равновесие, вот и сцепились идиот, циник и святой. Кто кого одолеет — неизвестно. Лишь после надгробной речи или залпа узнается, кому из них удалось сесть противникам на закорки.

Хаджи чуть повел головой.

Девушка вышла,

оставив за собой холодное море молчания.

— Слышал я, т в о и прогнали тебя? — шутливо спросил хаджи.

— Взашей.

— Ха-ха-ха, люблю, когда выгоняют таких вот ретивцев. Ну хоть ты ему здорово врезал?

— Сказать по правде, жалко мне его.

— Эх ты, бедолага! А ну-ка тяпни! Заешь яишенкой! Та-ак! Послушай, что я тебе скажу! Председатель хороший человек. Но будь он даже ангелом, и виду не подавай, что раскаиваешься. Публичное покаяние — это что дырка в твоем заборе. Любая скотина залезет и испоганит тебе сад. Храни гордость даже и согрешив. Люди меньше будут толкать на новые грехи. И еще один совет — и за добро и за зло плати всегда сторицей. И тогда умрешь окруженный всеобщим уважением и любовью. Если ты, конечно, к этому стремишься.