Дервиш Сушич - Я, Данила

— Товарищ Сека, на сегодня вы свободны, можете идти! Протокол вести не будем. Садись, Данила! Та-ак! Ну а теперь, Данила, скажи честно, как ты мог позволить себе такую выходку?

— Можно закурить?

— Кури. Хочешь нишскую, с фильтром?

Закурили. Товарищ секретарь сделал затяжку, медленно выпустил синий дым и вслед за ним пошел вить нескончаемую нить из обкатанных слов обо мне и о нас, о нем и о товарищах, о товарище председателе и моем земледельческом кооперативе, о моей бороде и грязных рубашках, о моих прегрешениях перед народными массами — с одной стороны, и вышестоящими организациями — с другой. Счастье еще, что товарищ секретарь не начал с первого вражеского наступления, так как в партизанах был лишь с третьего, да и вообще не страдает нашими незаживающими ранами.

Затем завел волынку о нашей социалистической законности и облике коммуниста — современного хозяйственника,

а я все это знаю,

и все мы это знаем,

и все знаем, что все знаем,

и все же говорим. Иную истину, как видно, надо без конца повторять, хотя бы ради тех, кто из ослиного упрямства бравирует короткой памятью. Голосовые связки секретаря жужжат, как далекий пропеллер, нагоняя дремоту; жаль мне его, просто из кожи вон лезет человек, стараясь мое щербатое сознание обогатить логикой и облагородить принципиальной самокритикой. Но я быстро понял, что мы бесконечно далеки друг от друга, что нас разделяет река лет, через которую нам никогда не перекинуть словесный мост, траверс взаимопонимания, по крайней мере на сегодняшний день мне это не под силу,

и я прерываю водопад слов в ушные раковины и пускаюсь бродить по своему духовному муравейнику,

и вдруг —

вот так-так —

утром, проходя по главной улице, в сквере перед гостиницей я увидел женщину… Коричневая дорожная кофта, два чемодана, пухлая дорожная сумка, на голове белградский платок, до боли знакомый профиль. У меня даже под ложечкой заныло.

Кто она?

Неужели?

Да нет же, у моей маленькой конторщицы светлые волосы, она ростом пониже, да и живет здесь, в городе, чего ей стоять с вещами в гостиничном сквере?

Неужели?

Нет, Дара шире в бедрах, да и те двое суток, когда я гулял по Илидже и Паламам и спустил двадцать тысяч кооперативных динаров на позор себе и своим сединам, эти двое суток не только не отшибли у меня памяти, а, наоборот, настолько обострили ее, что я бы вздрогнул, как кассир, услышавший во сне звон тюремных ключей. Значит, не Дара.

И не Даница.

Даница ведь черноволосая и высокая, мне под стать, ой-ей-ей, где она сейчас, муж — аппаратчик, дети пошли, как муравьи…

— …я думаю, товарищ Данила…

а я как раз ничего не думаю, товарищ секретарь, я только слушаю, как капают минуты, горячие, словно вар, я знаю, чем все это кончится, и уж думать про вас забыл. А та женщина сидит у меня где-то под ложечкой…

— Извини, товарищ Данила, но ты должен понять, что твоя выходка имела и политические последствия, не говоря уж…

Да, товарищ секретарь, лучше уж не говорить, лучше, благо все мы без шапок, минутой молчания почтить мое членство и разойтись. А то и раздавить бутылочку — по нашему доброму старому поминальному обычаю! Ладно, расстанемся по-хорошему; при встрече будем дружески здороваться, не важно, что сквозь зубы, ведь справедливость превыше всего! Даже если протокол вопиет раньше осужденного. Вот что я сказал бы напоследок…

— Итак, товарищ Данила? — спрашивает секретарь.

— Итак, Данила? — спрашивает второй член комиссии.

— Итак? — спрашивает третий член комиссии.

— Итак, товарищи…. дайте, пожалуйста, стакан воды!

— Та-ак! Ты слышал наше мнение. Что скажешь?

— Ничего!

— Как это ничего?

— Вы же, товарищи, подробно и основательно разобрали мое дело. Спасибо вам. Мне нечего добавить.

— В таком случае…

— В таком случае…

— Ну?

— В таком случае можно на этом закончить! — вздохнул с облегчением секретарь. — Мы предложим твоей организации обсудить твое поведение, а наша позиция такова — исключить из партии с правом вступить вновь, поскольку у тебя имеются все возможности для дальнейшего роста. А теперь о твоем новом месте работы…

Так организационно мы и расстались — я и КПЮ. Через четырнадцать лет сосуществования ее железных принципов и моей полной неспособности держать руки по швам даже тогда, когда это лучше и для меня и для других.

Клянусь жизнью, что касается меня, то я расстался с ней только организационно!

Но ведь я не радикал и не щенок, забывший материнскую титьку, чтоб равнодушно отойти от КПЮ!