Дервиш Сушич - Я, Данила

И вдруг один из них, тот, кто в чинах, раскинул руки и бросился целовать меня — ну точь-в-точь как мы обнимались и целовались в сорок пятом, разумеется, те, кто, благодарение богу, остались целы и невредимы. Старшина Стаменко, коновод в моем батальоне, лучший и храбрейший коновод на свете, хлопал меня по плечам и что-то кричал. Я стал разбирать слова, только когда он перешел к делу.

— Что случилось, товарищ командир? Что за нелады у тебя с общественным порядком?

— Смотри, Стаменко! — кричу я. — Ты узнаешь эту женщину?

— Не-ет… Имею честь представиться, старшина Стаменко Митрович, начальник здешнего отделения милиции.

— Это Малинка из третьей роты!

— Малинка? Неужто ты?..

— Она самая. И я приказал этому собачьему отродью в честь Малинки сыграть «Гей, славяне!», а они, видите ли, не желают!

— Зачем же, дружище, гимн? Гимн исполняют на высшем уровне!

— Стаменко, а бывает уровень выше ротной санитарки? Той, что шла вместе с нами на фашистские бункеры, перевязывала раны, поддерживала нас, мужиков, когда мы падали от усталости на дорогах, по которым она, кстати, шла вместе с нами! И опять же, иногда рожала в лесу будущих героев… И никому не жаловалась. Ни парткомиссии, учинявшей ей допрос, когда она была в тягости, ни комиссарам — ведь о любви на войне говорили мало, ни собесу — тогда его еще не придумали. А теперь скажи мне положа руку на сердце, есть уровень выше ротной санитарки?

— Между нами говоря, товарищ командир, нет! Нет, черт подери, ничего выше наших женщин на всем белом свете нет…

— Так почему они не играют?

— Ты не заплатил, — вякнул капельмейстер.

— Врешь! — вскипел я. Маленький цыган, испугавшись моих кулаков, потемнел в лице и отскочил в сторону. — И представь себе, Стаменко, они хотели избить меня. Скажи-ка им, Стаменко, какой у меня удар. Помнишь, как я воеводу огрел оглоблей промеж лопаток? Доктор так и щелкнул пальцами. Каюк! Так-то, брат. Лучше пусть сыграют!

Стаменко повернулся к музыкантам, заложил руки за спину, прочистил горло двумя-тремя «гм-гм» и начал речь:

— Товарищи музыканты, что за паника? Панике не должно быть места в нашей стране. Никто не посягает на вашу гражданскую свободу и неприкосновенность. Но уж коли вы по забегаловкам бренчите всякую мещанскую белиберду для разных подонков, то отчего бы вам не сыграть «Гей, славяне!»? Сыграйте, от души вам советую, не выводите меня из терпения, не то не придется вам больше пропагандировать ваши отсталые песенки из репертуара вчерашних буржуев и бегов, которых вы тут по вечерам ублажаете. Играйте! Играйте, или я попрошу предъявить разрешение на июль месяц сего года!

Мы прослушали гимн, вытянувшись по стойке «смирно».

Малинка — растерянная, в полном отчаянии. Никак не поймет, что же тут происходит.

— Свободно? — спросил я.

И пока Стаменко выпроваживал музыкантов, успокаивал официанта и исчезал из моих органов чувств, я как можно учтивее сел за Малинкин столик.

— Вы мне объясните наконец!.. — сердито прошептала она.

— Позвольте представиться. Данила Лисичич.

— Что-о? Данила, так это ты? Данила, дорогой, это просто невероятно!

И Малинка заплакала. Слезы текли все сильнее, она зарыдала в голос. Я глажу ладонью ее белую рученьку. Она смеется, всхлипывает, слезы льются, как ручейки дождя по оконному стеклу, уже и я, старый, линялый деревенщина, ширкаю носом, не в силах совладать со своим сердцем. Слова не можем сказать. Да и что скажешь? Четырнадцать лет не виделись — две стрелы, летевшие когда-то к солнцу, опьяненные близостью звезд. Там, в заоблачной вышине, пути их скрестились, а потом они рухнули, вонзились в землю, заржавели, и вот снова встретились.

Волнение отрезвило меня. Все лучше вижу я Малинку… Из больших черных глаз вытекла молодость. Погасли искристые огоньки. Смотрю я на них сквозь слезы и согреваю душу свою подле этих теплых милых очагов. Кое-что все же осталось от прежней Малинки. Узнаю ее говор, слова так и бегают по плотным рядам зубов. И беспокойные ресницы, перед которыми

батальон парней, волков солдатских,

стыдливо опускал глаза,

узнаю ее крепкую высокую грудь, которую каждый солдат дважды за ночь видел во сне, а утром испуганно озирался вокруг — не разгадал ли кто его сон, он бы скорее умер, чем осрамился на собрании батальона.

Малинка, веселая непоседа, после знамени лучшее украшение и кумир батальона, увяла, как вянет все, на что обрушивается непогодь или косит под корень мороз. Так мне, по крайней мере, казалось…