Дервиш Сушич - Я, Данила

Я смотрел на нее в зеркало оценивающим взглядом пресыщенного визиря. Она затягивала обряд раздевания и без умолку тараторила, внезапно застывая в соблазнительной позе и заканчивая фразу. Наконец она с наслаждением погладила свои бедра и нагишом прошлась по комнате — за ночной рубашкой.

— …сто тысяч динаров! — услышал я вдруг. — Позарез нужны!.. Впору руки на себя наложить. Только они спасут меня. Не могли бы вы одолжить мне из кооперативной кассы?

Я так и сел. Она не вскрикнула со стыда, а только прижала к себе скомканную ночную рубашку, прикрыв ею грудь и живот. И вся подалась вперед, словно устремляясь мне навстречу. Голая нога. Бедро, изваянное нежнейшей ладонью. Плечи, достойные того, чтоб на них потратить биографию.

Сотни ловеласов, искателей приключений, деревенских волокит, ослепленных глухарей разом проснулись во мне и с визгом и с ржаньем готовились к атаке.

Однако, как это нередко бывает с теми, кто жарился на углях какой-нибудь комиссии, а потом остывал в золе чиновно-солдатского аскетизма, верх взяла осмотрительность. Из огня похоти выглянул обугленный до черноты крестьянин, оборванный и голодный, и поднял палец с затверделым грязным ногтем.

— Потомок, опомнись!

— Спасибо, дядюшка, за совет, — поблагодарил я. — Опомнился.

Чтобы сладостному азарту предпочесть осмотрительность, надо обладать силой и умом. Или быть просто трусом.

Я откинулся на подушку и вонзил ногти себе в ляжки.

— Деньги, милая, на дороге не валяются.

— Ну хотя бы пятьдесят тысяч!

— Пятьдесят тысяч — это не хотя бы.

— Честное слово, я скоро верну.

— Такой аванс не может позволить себе и сам министр финансов. Гаси свет и ложись! Проживешь и без этих денег.

Я натянул на голову одеяло, чтобы не слышать слез, которые она наверняка пустит в ход, как последнее средство. Но плачь не плачь, я не сдамся. Кризис миновал. А старики учат не верить слезам женщин и хвалам мужчин.

Я стал думать, зачем ей могли понадобиться деньги. И тут ее, казалось бы, случайные и разрозненные слова и поступки сегодняшнего дня как-то соединились, связались. Дверь подозрений распахнулась настежь. Но я тут же захлопнул ее ногой. Подозрение, едва вылетит на волю, начинает, как ведьма на метле, кружить над тобой и, питаясь собственным мясом, расти, не зная удержу. И как ты ни доказывай его несостоятельность, оно все равно останется, точно спертый воздух в комнате без окон. Словом, я отбросил подозрение, что все сегодняшние события развивались по заранее подготовленному сценарию — и приезд, и общая комната, и раздевание, и просьба. И все же я похвалил себя за выдержку:

— Аферим, дурачина!

По крестьянской привычке, встаю я рано.

Оделся в потемках, тихо умылся у двери и потянулся за сапогами. Но их не оказалось на том месте, где я их оставил. Пришлось зажечь свет. Девушка зашевелилась, она лежала на спине. Одеяло сползло на пол. Рубашка едва прикрывала согнутые в коленях ноги. Я постоял над ней. И… чуть было не одолжил ей сто тысяч динаров.

Сапоги стояли в углу. Я взял их и в носках вышел из комнаты. Так, без потерь, вырвался я из лап еще одного вражеского наступления.

Я шел в атаку, попирая асфальт с такой надменностью, словно был мясником или зеленщиком с набитым засаленным бумажником. Белград, однажды обманутый, уже не вызывал у меня особого интереса. Утро загнало рабочий люд «отсемидодвух» в клетки, оставив на улицах толпы домохозяек, спекулянтов, элегантных бродяг, студентов, то есть всех тех, на ком нет кандалов рабочего времени.

С полным сознанием правого дела шел я на приступ очередного рубежа. Это было крупное предприятие, и по тому, как оно работало в Боснии и что мне удалось вызнать о нем в Белграде, я понял, что хозяина у него нет. Я узнал также, что нет там и ловкача, способного вместо золотой маджарии всучить мне медяшку в два динара. Отсутствие должной сознательности на предприятии наше дорогое государство компенсировало солидными дотациями. Каждый метр дороги, проложенной этими недотепами, обходился в дукат, а на деле не стоил и динара. Я намеревался обмишулить его, то есть от имени народа — покарать!

Я быстро нашел роскошное здание. И еще того быстрее очутился в просторном кабинете с темной массивной мебелью чистого орехового дерева. Пол устилали толстые ковры, стоившие примерно столько же, сколько стоят две школы-восьмилетки. Стены украшали картины, которые могли бы висеть в парадных залах какого-нибудь магараджи. От такого стола во избежание пересудов отказался бы даже Рокфеллер. Обилие телефонных аппаратов наводило на мысль, что сюда, видимо, сходятся нити разведывательной службы всего мира. Кресла были такой величины, что из каждого можно было бы сделать два. В книжных шкафах за стеклами выстроились по ранжиру объемистые книги в кожаных переплетах с золотым тиснением. Все здесь было полутемное, тяжелое, большое, рассчитанное на то, чтоб вызвать у профана благоговейный трепет перед мудростью и величием экономических верхов, а тем, кто тут работает, — создать приятную тишину и иллюзию, что именно в этих стенах решается судьба государства. Бездна притязаний и дурной вкус тощий государственный карман в расчет не принимали.