Дервиш Сушич - Я, Данила

— Белград!

Раздувающиеся ноздри жадно пили воздух столицы. Его испарения преображали ее, словно быстродействующие наркотики. Белград только что стряхнул с себя дневную серость и начинал ночную жизнь великого иллюзиониста. Его скудное освещение казалось девушке фейерверком, устроенным в ее честь. Она хлопала в ладоши, крутилась, шумно дышала, томно закрывала глаза, будто перед ней расстилался океан роз, а не город, причем с не очень-то прикрытой канализацией. Пронзительно дребезжащему трамваю махнула рукой, как старому доброму другу, не утратившему с годами своего обаяния. И, вконец завороженная, произнесла:

— Мой Белград!

Мы наскоро назначили место встречи. Она схватила чемодан и наподобие неуловимой смешинки потонула в людской толчее.

Шоферу я приказал сидеть в грузовике, даже если ему придется встречать в нем десятую пятилетку. А потом, стиснув зубы, пожертвовал несколько десяток и на такси помчался по Балканской. На сей раз я не вызывал Белград на поединок. Я скользнул в него, как в тесто, тихо и незаметно, подобно множеству людей, приезжающих с командировочным удостоверением и жалкими грошами на прожиток.

Я ввалился в «Москву», чтоб еще разок проверить про себя план великой операции, которую я назвал «Операция Глупость». Я ничем не рискую. Победа принесет мне миллионы. В случае неудачи — ретируюсь без потерь. Убытки понесут другие.

У моего Лабудоваца аппетит растет. Дал я ему лесопилку, кирпичный, черепичный заводы, фруктовый сад площадью в четыре га, заложил фундамент небольшого завода по переработке фруктов, построил двадцать жилых домов, новое здание общинного совета, новую восьмилетку, клуб, вымостил брусчаткой главную улицу. Словом, воздвиг памятник собственной находчивости и головотяпству своих партнеров. Все, что мне удавалось урвать наверху или внизу, я отдавал своему детищу из кирпича и камня. Но оно просит еще…

Теперь мне понятно, почему старики с умилением вспоминают доброе старое время. То было время скромных потребностей. Лабудовацкие потребности постепенно начинают превосходить мои силы, как нынешние дети превосходят своих учителей. Я бездомный. Аккумуляторы совести наполняю все более разбавленной эссенцией. Жизнь я знаю не по газетам. Джунгли торговой практики я постиг, заглянув в них из-за фасадов закона.

Я одинок в личном смысле слова. Ни один комитет не решит моей судьбы. Это сделает лишь мать сыра-земля. Но я буду бороться до последнего вздоха. Если не жаром сердца, то по привычке профессионального солдата. Лабудовац еще долго будет питаться моей печенью. И мне не жаль — не он, так съели бы другие.

Конторщица моя все не идет. Мы условились на восемь. Минуло девять, а ее все нет. Ну и ладно. Будь что будет. Беспокоиться мне не о чем. Старческой манией наверстать упущенное я не страдаю. Я вполне удовлетворюсь, даже если свидание сведется к уговору, где нам встретиться перед отъездом. Слишком высоко вознес я то, чего не имел, — любовь, чтоб женщина ее роста на столь хрупких ножках могла до нее дотянуться. Пожалуй, я мог бы ей позволить поиграться у подножья интима. Но наверх, на белую вершину страсти, — никогда! Даже с пропуском министерства внутренних дел!

Я согласился провести с ней вечерок, соблазненный провинциальной гордыней — я, сиволапый мужик в сапогах и в костюме из грубого сукна, убеленный перелистанными календарями, весь вечер продержу возле себя этакую кралечку. Ведь парни всех мастей, любого социального происхождения, партийной принадлежности и года рождения просто изойдут слюной! А мужик им сделает длинный-предлинный нос.

Но, видно, старики явились в этот мир на потеху времени. Вот уже одиннадцать, я выпил два литра вина, а ее все нет. У меня появилось опасение, как бы официанты, увидев, что я прилип к месту, точно забытая вещь, не вышвырнули меня на улицу. Или не обсмеяли, как усатое чадо, потерявшее в большом городе маму и ухватившееся за первого прохожего.

Она пришла.

Ее было не узнать. Маска скромности, которую она носила годами, вероятно, по расчету, была сброшена. Я впервые видел ее в таком одеянии, оно делало ее похожей на недоощипанную индюшку — то ли ей удалось вырваться самой, то ли ее отпустили, побрезговав таким товаром. Безвкусно размалеванная и разодетая блудница, забывшая, как следует одеваться красивой горожанке.

— Вот и я! — сказала она, запыхавшись, и без всяких церемоний плюхнулась в кресло. — Вы будете меня, конечно, ругать. Клянусь, я не виновата. Это одна моя старая компашка… Еле вырвалась, такой бедлам устроили. Чуть жива. Может, мы вдвоем продолжим? Есть укромные местечки…