Дервиш Сушич - Я, Данила

Апрель!

Вот в чем дело! Весна! Так и скажи!

И только я собрался по-мужски расправиться с нею, как она взвизгнула — и была такова. И уже из другой комнаты строит мне рожи и смеется:

— Старина, пойдем вечером на танцы?

Весна!

С трудом вступаю я в эту игру, резвлюсь по-петушиному. А с чего это ее в последнее время вроде бы подташнивает? Что говорит доктор? Похоже… под сердцем шевелится, а? Стало быть, жди прибавления? Она верит, что растормошила меня, в общем-то, может, оно и так, а может, и не так, одно вижу — охота ей сегодня где-нибудь покутить, а потом

в постель, и держись, сукин сын, до первых петухов!

Так обстоит дело с ней,

а у меня мозжит в пояснице, проклятый апрель, давным-давно покойный муж моей старой зазнобы — Йованки огрел меня колом, а сейчас вот сказалось… правый висок гудит и под лопаткой печет, словно от раскаленного железа, и к ногам прилила усталая кровь, вены вот-вот полопаются от сражений, радость моя, от жизни! Конечно, я еще не совсем развалина, я, пожалуй, и на коня еще сяду и поскачу, ты, душа моя, и не подозреваешь, что я могу, если захочу, но… и тебе не мешало бы быть чуточку проницательнее и понять, что сейчас не до плясок и что барабан, под который я плясал, продрался с обеих сторон — и от времени, и от неумелых ударов!

Однако делать нечего! Если все в жене кричит: — весна, старина! — старине ничего не остается, как собирать подснежники и примулу, хоть бы они потом три года кряду прыгали и расплывались у него в глазах!

Весна подействовала и на сына. Несколько раз я поймал его на том, как он одевается, начищает ботинки, поправляет перед зеркалом воротник и словно бы оправдывается:

— В школе сегодня собрание!

…а во дворе разувается, прячет ботинки под порог и босиком мчится по улице. Утром я осторожно приподымаю его одеяло — ноги, разумеется, вымыты, но колени в синяках и ссадинах, местами — корочки спекшейся крови, на пальцах обломаны ногти, а ранки посыпаны табачной пылью.

Ага, постреленок,

хохочу я,

значит, собрание? Да?

Вывертываю карманы: рогатка, мелочь — грязные монетки, наверняка играл в орлянку, перочинный ножик, фантик с шоколадки, все снова возвращаю в карманы, а когда сын просыпается, не спускаю с него полицейских глаз!

А он, врунишка, даже ухом не ведет!

Как всегда, мудрый, степенный хозяин, одевается с такой тщательностью, словно собирается в совет на торжественное заседание. Малинка не нарадуется — какой воспитанный ребенок, завязывает ему галстук, сдувает с него пылинки, а он молчит за троих и стоит с достоинством великого визиря. Я про себя посмеиваюсь над наивной супругой: погоди денек-другой, увидишь!

Я бы так и запрыгал от радости,

чтоб ты, сын, арбуз мой крепкий и спелый, забыл все фрковичские горести. Обломай хоть все ногти на ногах, смети хоть полгорода, возьми то, чем тебя судьба обделила, я готов за все заплатить,

и не только заплатить,

если б я мог, сынок, я б с тобой вместе помчался по улице, чтоб тебе веселее было, чтоб ты рос и играл, сколько твоей душе угодно,

для того мы, сынок, воевали, для того я и надрывался на работе, для чего же еще?

А если ты с Малинкой чинишься и напускаешь на себя важность, это тоже нелишне, видишь, я и сам притворяюсь, правда по другой линии, но некоторое лукавство никогда не мешает, особливо когда речь о женщинах!

Случилось то, чего я и ожидал, — к ужасу Малинки и к моей великой радости.

Малинка подметала в прихожей, напевая в лад взмахам веника. Я дремал после обеда, погрузившись в какие-то партизанские сновидения: эх, если б перемахнуть через мост да ударить батальоном по эсэсовцам, но весь луг перед ним был усеян синими фесками и башмаками на шипах! Но увалень Илия, упокой господь его душу, смелый был человек, но страсть до чего медлительный да тяжелый, тяжелее своего тяжелого пулемета, не успел пустить на мост свои змеиные очереди, и эсэсовцы смылись,

батальон лишился трофеев,

а я, быть может, — ордена! Эх, Илия, стыдобушка тебе на том свете!

Я как раз кончал стратегический разбор сражения, когда возле дома что-то грохнуло, и одышливый старческий голос прерывисто прокричал:

— Будь ты сыном самого бога, а не Данилы, я те покажу, жулик… где раки зимуют, и тетке Малинке, и тому, кто научил тебя брать чужое!

Оглушительный гул прокатился вокруг дома раз-другой… потом хлопнула входная дверь и в прихожую влетел Ибрагим. Повернув за собой ключ, он кинулся ко мне — грязный, потный, босой.

Малинка застыла в дверях, от страха у нее зуб на зуб не попадал.