Давид Гроссман - Как-то лошадь входит в бар

Ты обещала мне, когда просила моей руки, всегда смотреть на меня добрыми глазами. «Глазами любящего свидетеля», – сказала ты. И прекраснее этих слов никто никогда не сказал мне за всю жизнь.

– Смерть, сделай мне ребенка!

Он вопит и прыгает по сцене словно джинн, высвободившийся из бутылки, обливается потом, лицо пылает, и публика повторяет за ним с воплями и со смехом, а он ревет:

– Смерть, смерть, ты победила! Нет превыше тебя! Возьми нас к себе, дай нам присоединиться к большинству!

И я кричу вместе с ним в своем разрывающемся сердце; жизнью клянусь, я мог бы встать и во весь голос орать вместе с ним, даже если меня здесь многие знают, не обращая внимания на то, что я – «ваша честь». Я мог бы встать и орать вместе с ним и, как шакал, выть на луну, и на звезды, и на мыльницы с кусочками мыла различных сортов, оставшихся в ванной, и на ее розовые домашние тапочки под кроватью, и на спагетти болоньезе, которые мы готовили вместе на ужин, – я бы сделал это, если бы только не торчала прямо перед моими глазами угрюмая карлица, затыкающая уши двумя пальцами, словно бескомпромиссное напоминание какого-то неясного греха.

Я откидываюсь назад на спинку стула. Отяжелевший, полностью разбитый.

А Довале наклоняется, тяжело упирается ладонями в колени; его рот разверзается в улыбке скелета, по лицу стекает пот.

– Хватит, хватит! – со смехом умоляет он публику, едва переводя дыхание. – Вы все потрясающие, честное слово.

Но сейчас, когда его голова кружится, а из горла вырывается икота от смеха, публика трезвеет, быстро остывает и глядит на него с неприязнью. Молчание распространяется по залу, и в плывущем молчании всем становится очевидно, что этот человек, сорвавшись в бешеный галоп, несется очень далеко, за пределы своих возможностей.

Что это для него не игра.

Люди в зале падают на стулья, тяжело дышат, официантки снова снуют между столиками. Дверь на кухню беспрерывно открывается и закрывается. Всех вдруг охватывает жажда, все голодны.

Он болен! – пораженно осознаю я. Он болен, по-видимому, даже очень болен. Как же я этого не увидел? Как не понял? Даже когда он грубо намекал, отчетливо произносил «простата», «рак». Однако я просто подозревал, что это всего лишь очередная его неудачная шутка, способ выжать из нас симпатию, а возможно, некоторое снисхождение при оценке художественных достоинств выступления, не говоря уже о поблажке в «приговоре», который он просит у меня. Он человек, способный на все, наверное, сказал я сам себе и подумал – если вообще подумал, – что даже если в его словах есть зерно правды и даже если он был когда-то болен, то выздоровел, ибо невозможно допустить, что нынешнее его состояние и вправду столь серьезно, потому что он бы тогда не выступал на сцене, не выдержал бы подобных нагрузок, ни физических, ни духовных, не так ли?

Как же я должен все это понимать? Как объяснить тот факт, что я – со своими двадцатью пятью годами опыта всматривания и внимательного выслушивания, напряженного восприятия каждого мельчайшего намека, о, боже – оказался так слеп и не заметил его состояния, полностью сконцентрировавшись на себе и своих проблемах?

Как же случилось, что его безумная болтовня и раздражающие шуточки повлияли на меня так, как воздействует мерцание света на больных эпилепсией, отбросили внутрь себя, к собственной жизни?

И как же случилось так, что он, в его состоянии, делает для меня в конечном счете то, чего не сделали все книги, которые я читал, и все фильмы, которые я видел, и все утешения, предложенные мне друзьями и близкими за три последних года?

Почти весь первый час представления он всем своим естеством продемонстрировал мне болезнь, которая его терзает: скелетообразное лицо, ужасающая худоба. Но я все еще продолжал отрицать очевидное, хотя какой-то частью сознания понимал, что болезнь – реальный факт. Однако я и дальше игнорировал ее, даже когда во мне постепенно обострялась хорошо знакомая боль за человека, который сейчас мечется предо мной, прыгает, пляшет, болтает без умолку, но еще немного – и его уже не будет.

– Быть! – кричал он с озорной улыбкой несколько мгновений тому назад. – Какая потрясающая идея – быть . Что за подрывная идея?

– Мои первые похороны…

Он смеется и простирает худые руки:

– Слышали ли вы о том, что прямо сейчас умерли несколько парней и они прибывают на небеса, в центр приема и распределения новопреставленных, а там их уже направляют в рай или в Нетан… в ад, так сказать? Нет, серьезно, ведь верно, что это самое-самое страшное: в конце концов выясняется, что все эти досы [73] Дос— пренебрежительное прозвище верующего еврея ( сленг ). От слова «дат» (религия, вера), которое евреи, говорящие на идише, произносят как «дос». правы? Что, а́шкара , реально есть такое место – ад?