Давид Гроссман - Как-то лошадь входит в бар

Я встал. Принялся ходить с телефоном по кухне взад и вперед.

– Но ведь я тебя уже видел когда-то, – напомнил я.

– Прошло много лет, – мгновенно ответил он, – я не я, ты не ты.

Я вспомнил: глаза у него голубые, большие – относительно лица, вместе с выступающими губами придававшие ему облик странного птенца с заостренными чертами. Лихорадочно пульсирующая частичка жизни…

– Это нечто, – произнес он тихо, – что вырывается из человека наружу, и он им никак не управляет? И, возможно, такое есть только у одного человека во всем мире?

Излучение, исходящее от личности, подумал я. Внутреннее свечение. Или внутренняя тьма. Тайна, трепет уникальности. Все, что простирается по ту сторону слов, описывающих человека, исказившееся и извратившееся из-за всего, что с ним случилось. Именно это я буду видеть в каждом человеке, стоящем передо мной, будь то обвиняемый или свидетель, – так я искренне поклялся себе много лет назад, когда только начинал карьеру судьи. Поклялся, что никогда не буду безразличным к человеку. И это будет отправной точкой моего суждения о нем.

– Я уже почти три года не судья, – вдруг что-то толкнуло меня сказать ему. – Три года, как я, что называется, в отставке.

– Уже? Что же случилось?

Минуту я серьезно взвешивал: стоит ли рассказывать всю правду.

– Подал в отставку, – сообщил я ему. – Досрочно вышел на пенсию.

– Так что же ты теперь делаешь?

– Ничего особенного. Сижу дома. Работаю в саду. Читаю.

Он молчал. Я почувствовал, что он осторожничает, и это мне нравилось.

– Случилось так, – к собственному удивлению, произнес я, – что мои вердикты становились чересчур уж язвительными, не соответствуя вкусам системы.

– Ага, – коротко бросил он.

– Агрессивными, – ухмыльнулся я с издевкой. – Верховный суд оптом менял их на противоположные.

И я рассказал, что несколько раз взрывался из-за свидетелей, нагло и беспардонно лгавших суду, и из-за обвиняемых, творивших со своими жертвами жуткие, омерзительные вещи, резко выговаривал адвокатам, продолжавшим надругательство над пострадавшими и во время допроса свидетелей со стороны защиты.

– Моей ошибкой было, – продолжал я так, словно обычно мы беседуем каждый день, – когда я сказал одному адвокату из системы и со связями, что в моих глазах он просто изверг рода человеческого. И этим, по сути, вынес себе приговор.

– Я этого не знал, – сказал он, – в последнее время не очень-то следил за новостями.

– Подобные вещи, – заметил я, – делаются у нас тихо и быстро. Три-четыре месяца от силы – и все закончено. Вот видишь, – рассмеялся я, – оказывается, мельницы справедливости мелют быстро.

Он промолчал. Я был немного разочарован тем, что мне не удалось рассмешить стендапера.

– Каждый раз, когда мне встречалось твое имя, – сказал он, – я вспоминал, какими мы были, мне было интересно, что с тобой, где ты и вообще помнишь ли меня. И я видел, как ты взбираешься вверх по лестнице, и – чистая правда! – всегда желал тебе самого лучшего, от всего сердца.

Собака издала легкий, почти человеческий вздох. Ни за что не соглашусь, чтобы ее усыпили. Так много Тамары – запах, голос, прикосновение, облик – все еще заключено в ней.

Между нами вновь воцарилось молчание, но теперь оно было иным. Я думал: что́ люди видят во мне в самую первую минуту? Можно ли все еще увидеть во мне того, кем я был до недавнего времени? Оставила ли на мне печать большая любовь, которую я познал? Родинку как знак рождения заново?

Я очень давно не забирался в эти дебри, и собственные мысли сбивали меня с толку, ворошили во мне разное. Меня все еще не оставляло чувство, что я совершаю ошибку, но во имя перемены к лучшему, возможно, ошибку правильную, которая мне подходит.

Я сказал:

– Если я это все-таки сделаю, а я все еще не уверен, что сделаю, то знай, что я вовсе не собираюсь быть к тебе снисходительным.

Он рассмеялся:

– Ты забыл, что это было моеусловие, а не твое.

Я заметил, что его идея слегка напоминает мне ситуацию, когда некто нанимает киллера для самого себя.

Он снова рассмеялся:

– Я знал, что ты самый подходящий. Только помни: один выстрел прямо в сердце.

Я тоже рассмеялся, и во мне поднялся почти забытый теплый пар из нашего прошлого, и мы расстались с какой-то новой легкостью и даже с пробудившейся дружеской приязнью. И только тогда, возможно, из-за сказанного в конце беседы, меня сразил неожиданный удар: я вспомнил, что случилось и с ним, и со мной, когда мы вместе были в Беер-Оре, в учебном лагере Гадны́ [69] Гадна́ (аббревиатура от «гдуде́й но́ар», «молодежные отряды») – израильская молодежная организация, которая готовит подростков 13–18 лет к военной службе. Первые отряды были созданы в 1940 году. . На несколько секунд я просто застыл от ужаса: как же я мог забыть об этом?