Михаил Енотов - Обыкновенный русский роман

— А различия в молитвах заметил? Ну, кроме сугубой «Аллилуйи».

— Да, кое-где. Но знаешь, что самое странное? Здесь так остро чувствуется общая… как бы сказать… атомизированность. Не в том смысле, что здесь какой-то дух разобщенности, а наоборот… здесь вдруг чувствуешь, насколько мы в принципе разобщены и насколько это неправильно, неестественно.

— То есть?

— Ну вот на службе ты говоришь священнику «прости мя, честн ы й отче», а вне службы на «вы» к нему обращаешься, то есть уже дистанция возникает. В храме ты ему в ноги падал, но это, выходит, была как бы игра, и теперь вы снова соблюдаете нормы поведения малознакомых людей в приличном обществе. Кто вообще придумал, что «вы» — это норма, что это прилично? Что это за общество такое, где все друг к другу на «вы»?

— Ну это вроде как вежливая форма. Чего в этом плохого?

— А ты никогда не задумывался? Я вот тоже. А теперь вдруг почувствовал, что есть в этом «вы» какая-то жуткая фальшь. И вся эта вежливость на самом деле не на уважении основана, а наоборот — на эгоизме.

— Это как?

— Вот смотри. Когда говоришь «ты», обращаешься к конкретному живому человеку, к личности, а когда говоришь «вы», то будто не хочешь этой личности замечать, поэтому бросаешь слова в безликое множественное число, условную группу, в которую сам эту личность заочно поместил. Дескать, не хочу я разбирать где тут «ты», поэтому все будете «вы». Я вот об этой атомизированности.

— Я запутался. А причем здесь единоверие? — Игорю, кажется, уже поднадоело мое внезапное культурологическое озарение.

— А древняя служба как бы позволяет прикоснуться к идеалу, когда не было еще общества абстрактных «вы», для которых религия — личное дело каждого.

— А что было? Общество абстрактных «ты»? — Игорь начинал иронизировать. Наверное, я в самом деле разошелся, но после службы чувства, паром взвивавшиеся в душе и постепенно, остуженные разумом, превращавшиеся в кристаллики мыслей, переполняли и сыпались из уст градом слов.

— Нет, тогда не было общества — был народ.

— А в чем разница? В образованности? В правах?

— Ну как же? Разница в том, что общество — это как бы сумма частей, а народ — это целое. Поэтому и вера у народа — дело общее.

— По твоей логике выходит, что есть абстрактный русский народ, но нет отдельных русских, как я или ты.

— Нет, мы как отдельные русские есть, но нет нас, отдельных от русских.

— Ну мы же как отдельные русские и образуем народ.

— А я думаю, мы ничего не образуем — народ образует нас.

Игорь задумался — мысль ему, кажется, понравилась, ну или, по крайней мере, то, как она звучала.

— То есть мы существуем лишь в той степени, в какой мы принадлежим к некому целому. К семье, к народу, к Церкви, — пояснил я. — А либерализм, с его идеалом автономного человека, освобожденного от всех связей, это культ дырки без бублика.

Игорь с радостью зацепился за этот политический пассаж, чтобы прекратить мои витиеватые рассуждения, и вот мы уже заговорили о политике. Он вполне ожидаемо оказался монархистом, причем во многом наши взгляды совпадали. В моей среде редко встречались люди с нелиберальным и уж тем более антилиберальным мировоззрением — если согласиться с Лениным, что интеллигенция есть «говно нации», то «креативный класс» можно сравнить с глистами, — поэтому речи Игоря, пусть и не особенно оригинальные, зажурчали для меня источником в пустыне, и мы, дойдя до метро, даже решили прогуляться до следующей станции.

Но у русских всякий более-менее развернутый и честный разговор о политике неизбежно упирается в фигуру Сталина — этот невысокий осетин врос в русскую историю таким колоссом, что пройти мимо него теперь нельзя никак — и подножье этого колосса все усыпано сломанными копьями. Игорь сказал что-то насчет концепции «Москва — Третий Рим», которую, само собой, считал сакральной и незыблемой, а я в этой связи отметил парадоксальную символичность того факта, что именно большевики перенесли столицу обратно в Москву, — и тут Игорь даже несколько сморщился, как собака, обнаружившая в своей миске пластмассовую кость вместо настоящей.

— Ты что, православный сталинист? — спросил он меня таким тоном, будто уже пожалел, что ходил со мной в храм.

— Да, — тут следовало сделать несколько оговорок, но я не хотел выглядеть оправдывающимся, поэтому ответил однозначно.

— Теперь понятно, что ты имел в виду, когда говорил, что целое важнее суммы частей. «Человек — винтик государственного аппарата», или как там было у товарища Сталина?