Михаил Енотов - Обыкновенный русский роман

— Я говорил совсем о другом.

— Да уж, — Игорь меня уже не слушал, словно в его голове запустилась программа, — а я всегда думал, что «православный сталинизм» — это болезнь старых коммуняк, которые в 90-ые уверовали, но расстаться с культом Вождя не смогли. И просто добавили на стену к портрету Сталина икону Христа.

— А я всегда думал, что тот, кто не понимает советскую эпоху и Сталина, как ее квинтэссенцию, не может до конца понять Россию.

— По-твоему, чтобы ее понять, недостаточно понимать православие? Разве не в православии сердце всего русского…, — так и не найдя подходящее слово, Игорь повторил: — всего русского?

— Да, но я полагаю, православие несколько сложнее, чем многим кажется.

— И в этом «усложненном православии» Сталин тянет на святого?

— На святого вряд ли… Но сказано же «лев ляжет рядом с ягненком».

— Что ты имеешь в виду?

— Что львы в истории выполняют свою функцию — когда ягнята не справляются, приходят они. Последний Царь был явным ягненком, ангелом кротости. Он пытался «умилить злые сердца», но не удержал страну, и тогда пришел ангел возмездия. Оба были призваны свыше для особой миссии на конкретном отрезке времени. В этом смысле Николай Второй и Сталин даже схожи — как Сирин и Алконост.

— Да как ты можешь их сравнивать? — не на шутку взревновал Игорь. — Святого государя и палача, который казнил его вместе со своими товарищами-большевиками и разрушил страну.

— Вообще-то, еще задолго до Октября Царя предали все, кто только мог, включая Церковь. А если соль перестает быть соленой, на что она годна, как разве выбросить ее на попрание людям? Большевики пришли как всадники Апокалипсиса — выжечь то, что уже и так прогнило.

— Всадники — посланники Бога, а большевики были Его врагами. По-моему, ты заигрался с библейскими метафорами, — Игорь негодовал, и, вероятно, были бы мы знакомы чуть ближе, уже начал бы грозно повышать голос.

— У всего небесного есть земные образы. Разумеется, сравнение всегда будет грубым, но тут важен сам принцип. Принцип очистительного насилия, опричнины. Если его отрицать, то дальше уже начинается толстовство.

— Красный террор и толстовство — это две крайности.

— А русские вообще народ крайностей. Помнишь, как сказано: «О если бы ты был холоден или горяч, но ты тепл»? Для русских нет ничего хуже, чем тихо верить по привычке — если нет святости, то уж лучше богоборчество. Что называется, не согрешишь — не покаешься, а не покаешься — не спасешься.

— И что? Покаялись? Спаслись?

— Ну, если сегодня мы с тобой идем из храма и об этом разговариваем, значит, уж точно, еще не погибли.

— Надеюсь… Но какой ценой?

— Послушай, цена за то, чтобы остаться в истории, всегда высокая. Выживает тот, кто умеет умирать. Знаешь, я думаю, что русский народ как соборная личность вообще любит смерть. У него с ней какие-то очень страстные отношения. И это не мазохизм, а как бы сказать… волевое, экзистенциальное свидетельствование о преходящести всего земного. Такой отчаянный бросок на ту сторону бытия. Поэтому у нас в истории никогда не было особо радужных периодов, а если и были, то короткими вспышками… как флэшбеки об утерянном рае. А потом мы снова возвращались в свои «терния и волчцы» и жили тоской по этому мгновенью. Это как песочная мандала — видел когда-нибудь? Вот мы строим ее, строим, но едва что-то получается, тут же разрушаем. Словно вспоминая, что настоящая наша Родина не здесь, — я говорил, а мысленно сам удивлялся, насколько складно формулировал сейчас то, о чем думал не один год.

— Да уж, если бы не революция, не пришлось бы тебе сейчас разводить эту философскую муть.

— Если бы не революция, мы бы оказались там же, где и сейчас — на задворках нового Вавилона, но на век раньше.

— А тебе не кажется, что большевизм-то и подготовил наше «сейчас»? Разве советский проект не западный, не антирусский, не сатанинский по сути?

— Разумеется, западный, антирусский и сатанинский. Но это же было не всерьез.

— Не всерьез? — Игорь рассмеялся.

— Ну да, вроде юродства. Добровольное безумие. Россия же вечно берет с Запада какие-то чуждые и даже губительные для себя идеи, а потом преображает их, будто передразнивая дьявола. Ну вот тот же советский проект — на словах строили социализм, готовили мировую революцию, а на деле получили красную империю и того же царя, только с трубкой вместо скипетра. До сих пор находятся люди, которые с него иконы пишут. Разве это якобинство, разве это Модерн? Да брось — самое настоящее юродство! Иногда я думаю, может, в этом и есть миссия России — быть эдаким трикстером, сумасбродным двойником Запада, его тенью, которая живет сама по себе, — пить мертвую воду, чтобы сплевывать живую… Не зря ведь юродство — это чисто русский вид подвижничества.