Борис Дышленко - Контуры и силуэты

— У меня не фул, — с виноватой улыбкой сказал полковник, — две двойки, — он улыбался, он был сама любезность, — две дамы и... две дамы, — даже как бы удивившись, закончил он и бросил карты на стол.

Эту шутку я слышал, еще когда учился играть, и хотел отреагировать на нее должным образом, но тут словно что-то щелкнуло у меня в голове, и я с недоумением уставился на его карты. Я сосредоточенно смотрел на них, еще не понимая, что же так заинтересовало меня. Что-то мне казалось в этих картах не так, и еще мне показалось, что такое же чувство, такую же неудовлетворенность я испытал совсем недавно, может быть, вчера или даже сегодня, когда где-то что-то тоже было не так, и это было очень близко к тому, что я видел сейчас.

Q, это была латинская буква Q, в картах обозначающая даму, по-английски это — queen (королева). Это была буква, которую я совсем недавно видел в газете, и вот с ней, с этой буквой, было что-то не так.

— Что с тобой? — спросил полковник. — Ты что, до такой степени потрясен моим каре?

Я заставил себя улыбнуться.

— Еще не покер, — сказал я ему, — еще не покер.

По телевизору показывали телевизор. Новый русский сидел в каком-то заведении, судя по антуражу, в каком-то “инобаре”. (Я уже начинал производить новорусские слова.) Новый русский что-то потягивал из высокого стакана, грустил, глядя на экран телевизора, того, по которому там, за границей показывали русские новости. Там, за границей, в телевизоре, в России под надрывное пение кто-то кого-то убивал. Экран совместился с экраном — я, наверное, стал новым русским, который грустил. Но я не пел. В России кого-то убивали, невеста оставалась без нового русского, мать-старушка плакала в углу, новый русский стоял на перроне и надрывно хрипел: “Братва, не стреляйте друг в друга!”

Я усмехнулся. У меня не было настроения сокрушаться по поводу гибнущей братвы.

— Стреляйте и цельтесь получше, — сказал я, но, кажется, кто-то уже говорил это до меня в каком-то КВН.

У меня не было настроения сокрушаться по поводу убивающей друг друга братвы, всех этих рыковых и ежовых, дыбенок и крыленок, юровских и тухачевских, всех этих насильников, садистов и убийц. “Братва” — это мерзкое слово появилось в семнадцатом году среди пьяной кронштадтской матросни и с тех пор они всегда стреляли друг в друга. Если б только друг в друга. И всегда найдется доброе сердце, чтобы оплакать эту сволочь.

Публика любит героев, публика готова сострадать расстрелянным чекистам, несчастным киллерам и братве. Да и понятно: у них есть имена и шумная слава, о них пишут в газетах и показывают по телевизору — они близки. А тех, остальных, анонимных... Сколько их, шестьдесят миллионов? Их ведь не называют поименно — они не братва.

“Но ты напрасно призываешь, — подумал я, — напрасно стараешься. Они будут стрелять. Будут стрелять друг в друга и в других. Будут стрелять, пока не установят новый порядок, а потом... Потом снова будут стрелять”.

Мне было грустно, потому что, стреляя друг в друга, они не забывали и остальных: мелких торговцев и водителей такси, челноков-коробейников и одиноких старушек с их клетушками в коммуналках. Из этих клетушек они собирали себе просторные гостиные. Они образовывали картели, учреждали банки, подкупали чиновников и сами баллотировались в Парламент, но по-прежнему оставались братвой.

Новый русский давно допел, а я продолжал пить водку с апельсиновым соком — мне было абсолютно все равно, будут ли у меня завтра дрожать руки.

Наверное, это о чем-то да говорит, когда уже и сны приходят к тебе в виде телепередачи. Когда-то, еще в прежние времена я был знаком с одним сумасшедшим “ясновидящим”, который предсказывал будущее не просто из головы, а вычитывая прогнозы в газетах, которые ему “являлись”. Если телевизор заменил тебе сновидения, значит, своему собственному опыту ты больше не доверяешь. Вообще неясно, кто кого включает, потому что, похоже, телевизор включился сам собой где-то посредине передачи, где я, немой и невидимый, присутствовал в раю, в мире двухмерном и цветном, очень цветном, ярком до такой степени, что цвет уже перестает восприниматься, и экран превращается в протуберанец, переходящий в черноту. Здесь я осознаю свое несуществование. Или, наоборот, существование. Сознавая свое двухмерное, но живое, с ощущениями и движениями, присутствие внутри экрана, я одновременно смотрел эту передачу. Вне экрана я чувствовал бы себя не так реально — там я был только органом, воспринимающим себя.