Борис Дышленко - Генералиссимус

— Погоди, Геннадий Никитич, — заступился за обиженного Гердта Семенков, — Зиновий Гердт на войне ногу потерял. Он фронтовик — не трогай.

— Нет, — убежденно сказал Гуммозов, — евреев на фронт не берут, не та нация. Они больше бухгалтерами или там на музыкальных инструментах, а воевать... Нет, это мы за них кровь проливали.

Петр Иванович деликатно промолчал. Геннадий Никитич хоть и не рассказывал Петру Ивановичу историю своей утраченной ноги, но Петр Иванович, будучи ветераном ВОВ, прекрасно понимал, что при таком увечье, да при таком характере, Гуммозов гимнастерку с орденом и на ночь бы не снимал, а у него не то что ордена, даже пустяковой медальки нет.

— Еврей там или еврейка даром ничего не сделают, — гнул свою линию Гуммозов, — каждую копейку посчитают. Почему и женятся на русских. Русская женщина работящая, не то что еврейка, так и тянет на своем горбу. А наоборот, так выйдет, что ты ее тянешь, — тонко перешел Гуммозов к истинной цели разговора, — они тоже любят за нашего брата Ивана — своего не надуешь. А так женишься, глядишь, и жилплощадь уже не твоя, и пенсию прижмет. Э-э, с ними держи ухо востро.

Раньше Петр Иванович в ответ на такие замечания вежливо соглашался, что, пожалуй, евреи, и правда, слишком много о себе воображают. Теперь же, имея петушиный характер, а главное, некоторый прицел на предумышленный брак, с наскоком высказывал Гуммозову свои и отчасти инспирированные радиостанциями возражения. Гуммозов мрачнел и наливался желчью, но на откровенно антисемитские высказывания не решался, потому что знал: если захотят уволить, уволят и за антисемитизм.

— Бывают евреи, а бывают жиды, — дипломатично возражал он Петру Ивановичу. — Карл Маркс был еврей, не спорю, а вот Сталин, наоборот, не был.

— Так что же он, жидом был? — задиристо спрашивал Петр Иванович.

Гуммозов, несгибаемый, как нога, протянул руку за стопочкой и, такой же прямой, проглотил. Не хватило юмора возразить.

Весь этот явно тенденциозный разговор очень не понравился Петру Ивановичу. Он слишком хорошо понял, к чему Геннадий Никитич ведет. С другой стороны, в таком отношении Гуммозова к смешанным бракам был и положительный момент. Петр Иванович рассудил, что при таком ходе вещей соседа легче будет склонить к обмену с той же Фирой Абрамовной, чем к сосуществованию с ней в одной квартире. В то же время почувствовал он как бы некоторую на нее обиду.

«Знала бы она все эти антисемитские настроения», — подумал Петр Иванович, вспомнив тот восхищенный взгляд, которым одарила Фира Абрамовна Гуммозова.

— Не наш ты человек, Петр Иванович, — горько сожалел Гуммозов, — не наш.

Петр Иванович критически посмотрел на прямого соседа. Правда, прямой и на свой манер представительный.

«Вот кому бы в петуха превратиться, — со скрываемой от самого себя ревностью подумал Петр Иванович. — Да ну его, — уже с нескрываемым от себя презрением, — подумаешь, петух одноногий!»

Эта мысль непристойной детских лет песенкой засела в куриной голове Петра Ивановича, который имел неосторожность однажды, находясь в своей комнате, бессознательно и слишком громко ее спеть.

Гуммозов сменил на посту толстую и неуклюжую тетку. Тетка была теперь вместо отбывшего в экспедицию Молодого. В общем-то, тетка тоже была моложе Геннадия Никитича лет на десять, но все равно тетка — не девушкой же такую называть. Гуммозов вздохнул и положил тяжелую ногу на деревянную скамеечку. Мысли о неопределенном будущем, как пасьянс, тасовались в трезвой голове.

Двое въехали на черной «Волге» в ворота и остановились. Не дожидался, когда выйдут (а выйдут — не зря же остановились), выскочил, повис, покачиваясь, пока не нащупал протезом почву, бросив дверную ручку, зашкандыбал к машине, непоколебимо утвердился перед радиатором, не спрашивал. Младший, широкоплечий, в пиджаке и галстуке, вылез, обойдя капот, остановился, спросил деловито:

— В кабэ куда?

Сурово, и не отвечая на вопрос, поставил на место:

— Пропуск.

Квадратный достал из внутреннего кармана книжечку. Такую книжечку, по которой проезд открыт куда угодно и во всякое время. Эх, такую бы книжечку!

— Скажу, — заглянув на всякий случай за книжку, сказал Гуммозов. — Как проедете вперед, возьмете налево. За фонтаном Вечный огонь. Не горит. За этим вечным огнем трехэтажное здание, желтое, с пожарной лестницей, на нем лозунг «Партия — ум, честь и совесть нашей эпохи». Это кабэ. Не спрашиваю, зачем, потому что грамотный — государственная тайна. Правильно? У меня к вам другое дело: нужен совет.