Игорь Адамацкий - Созерцатель

— Ты что-то скрываешь, — сказала она.

— Нечего мне скрывать. Этим я и опасен. Но я скрываю, что мне нечего скрывать, и это придает мне значимости. Но что-то есть на самом деле, что я хотел бы сохранить только для себя. Как у нас всё было. Какие слова мы говорили после этого. И как ты смеешься и как смотришь на меня. И то, что я чувствовал, что ты всё это чувствуешь. И только моя природная скромность...

Она смеется.

— Нет, это не семейное качество, но обретенное. Отец был ужасный хвастун и эгоист. Подкинул мне на руки молодую застенчивую вдову, чтобы я заботился о ней, ворошил ее воспоминания о нем, оберегал от сплетен.

— Разве он просил тебя об этом?

— Нет, но от этого никуда не денешься. Жизнь загоняет в угол. Всегда нужно быть готовым взять на себя бремя чужих страстей. Для него их любовь, кажется, была делом чести и доблести, каким-то долгом, которого мне не понять. Ради этого он восстановил против себя весь поселок. А потом взял и умер. Представляешь, если вдруг ребенок будет похож на отца? А мы с ним как две капли одной воды. Тогда скажут, что я — автор.

— Циник. Нельзя быть таким в двадцать лет.

— Только в двадцать и можно быть жестоким. Сентиментальность приходит позже, как молитва о невозвратном. Отец в своих делах был мастак. Он въелся в каждую клетку ее сознания, и этим испортил ей жизнь. Она могла бы выйти замуж, но он всегда будет в ее глазах и памяти.

— Он вовремя ушел. Я думаю, мы любим любовь, и жизнь, и всё хорошее потому, что оно недолговечно.

— Мы любим хорошее потому, что оно хорошее. Есть и другие причины. Мы любим, когда душа не приемлет зла.

— Ты засиделся, — сказала она. — Пойдем в кино? Там какой-то боевик первым экраном. Называется «Папа, ты со мной».

— Глупая, это Пигмалион по-английски. «Пока ты со мной».

— Костыль не забудь. Ты хорошо смотришься с костылем. А все-таки, из-за чего это вы?

— Старший близнец имел на тебя виды, — соврал я.

— Ты рыцарь. Господи, как я люблю тебя.

— Не валяй дурака. Ты меня не любишь. Я тебя давно раскусил. С самого детства. Ты сломала мой песочный дом. Не прощу.

— А ты оторвал ногу моей куклы. Помнишь, как моя мать была без ума от твоего отца? И если бы они поженились, то я была бы ты, а ты был бы я. Поэтому моя мать терпеть тебя не может.

— Да, читал. Монтекки и Капулетти. Как быстро бежит время.

После кино мы медленно идем сбоку от шоссе, по пыли, рядом с остывающей грязной, резко пахнущей асфальтированной дорогой. Я равномерно выставляю вперед костыль, потом переношу ногу, на которой вместо ботинка подвязана старая галоша.

Незаметно темнеет, становится прохладнее, в небе возникают звезды, перестают летать ласточки, ветер сносит редких комаров, издалека пахнет дымом.

— Через двадцать лет сюда придет город, и здесь будут люди, люди, люди. Много людей.

— Хорошо бы сходить на тот берег за грибами, — сказал я.

— Помнишь, в прошлом году на том берегу на нас набросились клещи. Вот ужас, — передернула она плечами.

— Да, тогда мы драпали красиво. Хочешь, я приеду к тебе на три дня?

— В общежитие?

— У меня в Москве тетка, а у тетки большая квартира, а в квартире пустующая комната, а в той комнате большая кровать. Представляешь, как здорово? Я приезжаю, ты встречаешь меня на вокзале, натурально, целуешь, радостная, мы устраиваемся у моей тетки, потом идем куда-нибудь. Потом весь вечер бродим по городу.

— Взявшись за руки.

— Верно, откуда ты знаешь? Потом идем в кафе. Садимся за столик у стены, где только два места. Сидим друг против подруги, я через стол касаюсь слегка твоей руки, смотрю в твои глаза глубоко и бездонно, говорю, как я тебя люблю. Потом читаю наизусть кого-нибудь из римских авторов. Что-нибудь веселенькое: ad culum matris tuae [133] грязное ругательство (лат.) ... Забыл, как там дальше. Потом опять говорю тебе, какая ты красивая, умная, лукавая, женственная, разнообразная, переменчивая, страстная, щедрая...

— Потом у тетки ложимся в большую кровать?

— Угадала. На прохладную и скользкую холщевую простыню. Но не сразу. Сначала садимся у окна, вдыхаем холодный московский воздух. Сидим у окна, не зажигая света.

— Лучше я сижу у тебя на коленях.

— Да, ты сидишь у меня на коленях, перебираешь волосы на моей голове, а я говорю тебе, какая ты красивая, умная...

— Это ты уже говорил.

— Правильно. Тогда мы молчим и слушаем транзистор. Тебе какие песни нравятся?

— Песни протеста.

— Тогда, значит, так: ты сидишь у меня на коленях, я поглаживаю твои бедра, и мы слушаем песни протеста. Что ты на это скажешь?