Игорь Адамацкий - Созерцатель

— Было у нас просто. Отец, — она так теперь и называла его в разговоре со мной, — отец пришел ко мне на медпункт, зашел в кабинет, сел и молчит, разглядывает Я спрашиваю, на что жалуетесь. Он говорит, что жалуется на скуку и одиночество. Я отвечаю, что у меня нет времени заниматься глупостями. А он говорит, что это не так глупо, как кажется на первый взгляд. И ушел. А потом я весь день чувствовала его присутствие в кабинете. И еще сказал, чтобы после работы я не уходила и ждала его. Помню, разозлилась я, думаю: за кого он меня принимает? А уйти так и не смогла. Будто он мою волю выключил.

— Да, это он умел.

В тот день я сразу сообразил, что у него что-то такое на уме. После обеда он пришел в цех будто по делу, а сам нацеливается на меня, идет не торопясь, то с одним перебросится словом, то с другим, и двигается ко мне. Я сижу верхом, раскинув ноги, на днище катера и прошиваю гладкую деревянную обшивку медными гвоздями, жду, что дальше будет. Мне еще в столовой ребята сказали, что инженер делает стойку в медпункте. Наконец, он подходит. Я положил молоток, съехал вниз, смотрю на отца. Глаза его всегда казались мне излишне умными, как будто кто-то другой смотрел сквозь них, и не иссохшая пуповина родительско-сыновней любви, а что-то иное, гораздо более глубокое и строгое, связывало нас, и мы, придя издалека в этот единственный мир, избрали друг друга для неведомых высоких целей.

— Вот что, старина, — сказал он. — Слушай сюда. Как кончишь смену, двигай домой. Возьмешь деньги и — в гастроном. Посмотри, какое вино поприличнее. И шампанского. И пожевать чего. Усёк, гусёк? Сегодня у нас гостья.

— Понял, папа. Сабантуйчик. Я заманываю, а ты бьешь по ногам.

— Разговорчики! Не сабантуй, а культурный отдых и беседа о жизненных проблемах. И чтобы за столом никаких пошлых разговоров, никаких сальностей, дурацких намеков. Никаких анекдотов.

— Ладно, я про что-нибудь духовное, медицинское. Вирус–А или почечная лоханка.

— Никаких лоханок, понял? Ты должен выглядеть серьезным, начитанным юношей. Вспомни про литературу или музыку.

— Слушай, батя, ты кого замуж выдаешь, меня или себя?

В тот вечер вышло как нельзя лучше. Мы с отцом так старались, что бедная медичка растерялась, кого из нас предпочесть. Потом отец шепнул мне, что намылит шею, и я уступил.

— Это было в тот вечер, когда начался северо-западный ветер.

— Да, ты тоже помнишь? Это было в марте. Я вечером вышла на улицу и увидела сломанный тополь.

— Помню. Весной и осенью здесь сильно дует. На отца и меня это сильно действует. Становишься разговорчивым, хочется выпить, идти к людям, совершать благородное... Пошуметь, попеть, всякое такое. Ты из других месть, тебе это трудно понять.

— Нет, теперь я привыкла. Только в дождь тоскливо... А помнишь, под Новый год отец потащил меня лес. Мы спохватились, что у нас нет елки.

— Помню. За вами в лесу увязалась странная собака.

— Да, очень странная. Постоит рядом и отойдет в сторону. А когда стали выходить из леса, она и вовсе исчезла. А елка была что надо.

— Что надо. Ты в ту зиму палец обморозила.

— В эту зиму. Еще кофе? Хочешь поесть? Закрыть окно?

— Спасибо, ничего не надо. Иди поспи немного.

— Напрасно он нас оставил. Или ему это было нужно?

— Не знаю. Он умел присутствовать, даже если уходил.

— Как ты думаешь, — спросила она с надеждой, — это долго будет?

— Это зависит от тебя. Память всегда с нами. Главное — не заваливать мусором. Не принимать чужое и случайное.

— Скажи, я сейчас редко заговариваюсь? Правда? Просто даже и не заметно. Совсем не бросается в глаза, правда?

— Совсем не заметно. У тебя все в порядке.

— Я ужасно боюсь, что опять начну заговариваться.

— Да нет же. Поверь, все в порядке. Если что и бывает, так это от беременности. Беременные — не такие, как все. Особенные. Они вынашивают будущее. Будущее всегда непонятно. Так что говори, что хочется. Все, что приходит в голову.

Она погасила свет и ушла к себе. В комнате обозначился прямоугольник окна, небо из рыжего стало сиреневым, потом оно заголубеет, зазеленеет, а потом его вовсе не станет, а я, лежа под простыней, дожидаюсь рассвета.

И так каждый вечер. Мы вспоминаем каждую мелочь, которая случалась с нами, даже если меня при этом не было. Но я делаю вид, будто все это мне известно, и подтверждаю, что так оно и было, как она рассказывает. Как они попали под дождь, она вся вымокла, и отец удивился, что она не носит лифчика. Как они бежали на поезд, она упала и порвала чулки. Как их не пустили в ресторан, потому что на отце не было галстука, и отцу пришлось притвориться иностранцем, и их посадили за отдельный столик, и официант заговаривал по-иностранному, а отец знал только «йес» и «ноу». Хорошо, что она останавливалась рассказывать про постельное, это было бы невыносимо. Каждый раз я выслушивал ее все с большим трудом, а для нее эффект отцовского присутствия не угасал, а возрастал, напоминая настойчивым стуком в живот, шевелением под сердцем, или как это у них бывает.