Игорь Адамацкий - Созерцатель

Нотабене: союз — объединение людей вследствие неизбежной социализации эволюционной филы.

Единомышленники? Соучастники? Или проще — молекула, которая в меру отпущенного природой и историей пытается прорваться сквозь густоту и вязкость пошлости, где бездарность торжествует над талантом, и это, по-видимому, неизбежно, где ложь невежества господствует над правдой искусства, а лицемерие властвует над искренностью, и это тоже, по-видимому, неизбежно.

Когда публика, наговорившись, стала разбиваться на мелкие группы, и незаметно рассеялись, и остались немногие, и среди них Бонтецки, тогда Пономарев решил обратить на себя внимание.

— Присаживайтесь, Виктор Петрович, — пригласили его к столу, где в разномастных стаканах теплился чай, — Как ваши впечатления? Не напуганы нашими поэтами?

Пономарев, прихватив стул, приблизился к столу, неслышно сел, быстро и потаенно оглядел возбужденно-усталые лица литераторов.

— Это впечатляет, — осторожно промолвил он, угадывая, в какую сторону может повернуться разговор и готовый оборотить мнение в одобрение или осуждение. — Очень интересно и очень нетривиально. Чувство голода при кажущемся изобилии. Голод ума, голод души, голод сердца. Клуб клубков. Или клуб кубков — каждый пьет общее вино из своего кубка. Или клуб кубов — каждый скрябает своим углом. Но все вместе представляют некое единство.

— Ого! — негромко заметил один из присутствующих, которого остальные называли Иван Иванычем. Его сухие, крепкие в старых царапинах и мозолях руки выдавали человека, знающего цену труду, его собранное сухое лицо в морщинах показывало, что он испытал и радость узнавания, и печаль забытья. Его внимательные и одновременно хитрые вдумчивые глаза являли человека, привыкшего размышлять над собеседником, а иногда и за собеседника. — Ого! Оценки свежего наблюдателя особенно ценны.

— Санкта симплицитас принимает данное за данность. — Бонтецки рассмеялся, посмотрев на Пономарева. — И вы оба готовы поддаться наваждению обратной зависимости: чем ближе к человеку, тем дальше от него.

— Это похоже на теоретические разногласия, — скромно и полувопросительно ответствовал Пономарев, прихлебывая чай из придвинутого ему стакана. — А теория бывает непримирима не только к другой теории, но и к собственной практике. Вкусный чай.

— Разумеется, — снова улыбнулся Бонтецки. — Теоретические разногласия питают нашу практическую оригинальность. Мы единственны и неповторимы. Печать избранности на лице.

— Ну вот, — с неуловимой досадой нахмурился Иван Иванович. — Опять вы, Егор, вспрыгиваете на своего романтического конька! Между тем субстанциональная целостность возможна лишь в рамках трезвой адекватности факта и представления. Романтизм исчерпал себя в своих формах и устремлениях. Только реализму дано указать и утвердить пути свершения.

— Не забудьте о городском фольклоре, — вступил третий, которого звали Николаем Владимировичем, и все заулыбались снисходительно и добро: видно было, что городской фольклор — любимая тема разговоров Николая Владимировича. Именно в городском фольклоре возможен синтез романтического возвышения отталкивающей реальности.

Пономарев энергично помотал головой, будто отряхивая непонятное, и смущенно кашлянул:

— Извините, я так долго был вдали от шума городского, что не могу тотчас врубиться в существо проблемы. Если я правильно догадываюсь, центр разномнений в том, насколько точно или, скорее, результативно, — романтическое или реалистическое восприятие и отражение реальности в нем.

— Реальности не существует! — страстно воспротивился Бонтецки. — Она в наших представлениях. Исчезают представления, и исчезает реальность.

— Но ее могут подтвердить другие люди, — заметил Пономарев.

— Почему я должен верить субъективизму других людей? — упорно возразил Бонтецки. — Восприятие других не менее моего является субъективным и, следовательно, есть вещь в себе, и, значит, недоступно полному пониманию ни внутри себя, ни снаружи.

— Заблуждение, — уверенно перебил Иван Иванович. — Романтизм, который не раз и не два и весьма безнадежно проиграл все свои игры реальной реальности, и она оказалась более живучей, чем все надеялись.

— Вы имеете в виду реализм поведенческий, который помогает выжить, или реализм творческий, который заводит в тупик? — быстро спросил Бонтецки, едва заметно раздувая ноздри и суживая глаза. Опытный диспутант, он был готов в любой момент ринуться в атаку в защиту любимых взглядов. — Если вы имеете в виду реализм ситуативный, тогда я с вами согласен, именно на нем может строится всякое культурное движение. Если же вы имеете в виду реализм творческий, то тут уж извините, пардоньте, тут и кроется ваше глубокое или великое, как хотите, — заблуждение, отношение индивидуальности, коей является всякий художник по отношению к коллективу, отношение индивидуальности к самой жизни никак не может быть выражено в окончательной форме. Иначе все гибнет. — Бонтецки гневно сорвал с лица очки и размахивал ими. — Реализм замыкается сам на себя. Это закрытая система — и для художника, который в данном случае уподобляется каменщику, замуровывающему себя, и для наблюдателей, которые перебирают внешние признаки, не в силах проникнуть в существо явления. Даже так называемый открытый реализм, который, как пустая бочка, готов вместить в себя все, что предоставляет жизнь, даже такой пустобрюхий реализм, могущий переварить все, — и фантастику, и сюр, и поп, даже он дает пять выходов в форму, — традиционный выход, интуитивный, конвенциональный, концептуальный и квантовый.