Игорь Адамацкий - Созерцатель

— Вот и славно! — Пономарев пропустил намек мимо ушей. — Вот и чудненько! мне просто поприсутствовать. Иными словами, приобщиться в гении. Или хотя бы в таланты средней руки. Я надеюсь, со временем, — напыжился он, — все оценят мою скромность... Обратите внимание: я не навязываюсь к вам со своими стихами, как ваши великие. Я понимаю: что дано Юпитеру, — отнято у быка, а вот и домик ваш. Этакий домище! Двенадцать этажей! Ну, большое спасибо, Борис Борисович. Вы извините, если я не ко времени прервал ваши занятия. Вы не позволите мне иногда звонить вам, советоваться и всякое такое? Вот и спасибо!

Пономарев улыбнулся, приподнял шляпу, легко и быстро пошел прочь.

Глядя ему вслед, Борисов с непонятной тоской думал: «Странный человек. Что ему было нужно?»

Нотабене: если поэт не умеет складно говорить прозой, он слабый поэт; если прозаик не умеет составлять складные стихи, он никудышный прозаик. Клан был в сборе. Поэтесса с выпученными глазами и с тонкой, но чувствительной душой. Для эмпиреев. Ее только что представили немногочисленной, но разноволосой и разноносой публике. На фоне стен с ободранными обоями и в язвах обвалившейся штукатурки поэты выглядят особенно правдоподобно. Их всех, а не только новенькую, можно было бы рекомендовать не то что в клуб, членами которого они являлись, а и к ангельскому хору, членами которого неизбежно становятся в начале небытия.

Нотабене: все мыслимые и немыслимые удовольствия провинциалов акустически выражаются символом — «кайф».

«Новенькую» представлял «старенький». Собственно, понятия о возрасте не вызывали у них ни энтузиазма, ни исследовательского интереса, — пенсия им пока не светила. Они были бессмертны как художники, а у бессмертных нет возраста и всего, что с ним связано, — кариозных зубов, разбалансированного диуреза, ослабленного тонуса прямой кишки. Начальник секции начал говорить. Это был поэт со стажем длиной в тридцать лет или около того. Первые стихи начал слагать еще в утробе матери или, возможно, в сперме отца. Поэтому ему трудно было говорить прозой: к голосовым связкам стекалось сразу слишком много слов, они мешали друг другу, отталкивали друг друга, торопясь наперегонки выскочить и достичь ушей слушателей, слова вели себя как пассажиры автобуса при аварийном выходе.

Нотабене: логика прозы — имманентна, логика поэзии — трансцендентна. Переход с одного на другое затруднен, это разные среды обитания, к ним приспосабливаются немногие, они вроде амфибий, могут дышать жабрами и легкими.

Поэтесса, чуть прикрыв выпученные глаза толстыми веками, нараспев, как муэдзин на рассвете, произносила стихи, изредка тайком, воровато заглядывая в текст, лежащий на столе, и когда ошибалась в порядке слов или в ударении, то начинала снова. В ее стихах было всё: таинственный, мерцающий жар втуне увядающей, страждущей девственности; пульсирующий ностальгическими квантами социальный сентиментализм; бег трусцой по болоту языковой стихии — легкими антраша с кочки смысла на кочку смысла; пылкие воздевания дланей к Богу и, конечно, были bouton d'amour'ы [106] прыщи (фр.) эстетики, — все было прекрасно.

Нотабене: технология изготовления духовных консервов — перемешать, пастеризовать, закатать в банку текста; срок хранения — безразличен.

Пономарев, съежившись, сидел в углу на шатком стуле и наслаждался стыдом своего несовершенства. Смутные мысли об униженном величии человека сладко терзали его. Провинциалы были истыми и истинными сынами и дщерями времени: закрывали глаза на видимое, чтобы открыть сердца невидимому.

Поэтесса читала долго, внимание слушателей притуплялось, некоторые, демонстрируя взгляд внутрь, как будто от стихов заглядывали глубоко в себя, закрывали глаза, дремали; другие смотрели в лицо поэтессы пристально, как охотники во тьму леса; девушка с усами, прижав кулачки к иссохшей груди, блестела глазами, — ее слезы капали ей прямо в душу, исторгая неслышимый миру вздох благодарности. Когда чтение завершилось, вежливо хлопали в ладони, затем выступали, говорили прозой об услышанных стихах. О познанном смысле и постигнутом мастерстве, о художественности как убойной силе искусства, о метафоре и ритме и прочих вещах, о которых Пономарев не имел ясного представления и понятия. Он с восторгом ловил и впитывал слова, сплетаемые в хитрые узоры, в которых скрывались лабиринты мысли, иногда, казалось бы, совершенно безвыходные, иногда с блеском отдаленного, будто чужого и опасного выхода — во что? трудно было понять. Ночной туман восторга оседает утренней росой жалости, думал Пономарев, и когда все прояснится, то при блеске дня, в сиянье солнца они увидят — что? Возможно, думал он, в другие времена и при других условиях,... каких? — гадал он, — все условия «прочие равные». Бедные оборванцы, думал он, или вы взялись за непосильное дело, или ваша решимость и смелость превосходит здравый рассудок. Кто они? Союз?