Сначала мы славно повеселились, бегали по лесу, кричали, свистели. Слава, в длинном, застегнутом доверху белом плаще, вдруг выходил из темноты, протягивая в костер прутик с надетым кусочком колбасы, поджаривал его в огне и так же молча уходил в темноту.
Потом стало холодно, начался дождь. Мы думали, что хотя бы по одному нам найдется где переспать, но все туристы, отчаянные и бесшабашные с виду, вдруг стали проявлять отвратительную узкую деловитость.
— Извините, но в палатке всего четыре места.
— Но когда четыре, там еще очень свободно.
— Да нет, вот почитайте описание, четыре.
— Ну, извините, извините, — Слава долго церемонно прощался, — значит, четыре? Какая радость! Ну, спокойной ночи. Ничего, ничего, мы уйдем потихоньку.
Он подносил палец к губам, и мы на цыпочках отходили.
Мы промокли насквозь, дрожали. И тут Шура, пробормотав что-то, ушел в темный, холодный лес. Он вернулся минут через сорок, мокрый, ободранный, и сказал: «Ну, пошли». Он нашел прекрасный старый дом, сухой, полный теплого пыльного сена. Никогда в жизни я больше не спал так сладко.
Да, Шура сделал много хорошего. Всем, но и себе тоже. Я не знаю, можно ли за это винить человека, — думаю, что нельзя. Кто-то нас научил: во всех, чьи дела слишком хороши, подозревать подлость. А вот у него не было, представьте.
И когда мы кончали институт, при институте остался только он, хотя многие учились не хуже, но остался только он, и опять как-то очень естественно, наверно потому, что никогда в этом не сомневался.
Правда, он остался не по той кафедре, по которой мы кончали, — физики твердого тела, а по учебной — теории поля, но он вовремя понял, что на нашей ничего не выйдет, и подался туда, и правильно сделал, я считаю.
А у Славы, как я и боялся, началась заваруха. Особенно в последний год, когда у всех нас завелись деньги, девушки, дела. Дипломную практику я проходил во Фрязино, а у Славы как раз в это время начались неприятности. Безусловно, из всех троих, да и вообще из всего выпуска, у него был самый острый, светлый, парадоксальный ум, — это всегда говорил ему и я, спокойно и дружелюбно признавал Шура, знали все, знал и наш начальник, завкафедрой Кошонкин, но тем не менее отношения их были ужасны. Кошонкин все зачем-то демонстрировал свою власть и заставлял Славу делать то, чего Славе особенно не хотелось. А я еще не встречал человека, который бы в такой степени, как Слава, не любил делать то, чего ему не хотелось.
Кроме этого, пошли и другие несчастья. Я как раз жил во Фрязино, когда получил от Славы письмо.
«Привет, мой дорогой!
Очень жаль, что тебя здесь нет, хотелось бы с тобой повидаться и поговорить. Потому что дела мои не блестящи. Я говорю Кошонкину: дайте мне двух лаборантов и денег на опыт, а он говорит: сделай сначала проводку в комнате, видишь, как провисла.
— Но зачем же, зачем я буду делать проводку? Это любой монтер сможет.
— А что же, — говорит, — ты монтера и за человека не считаешь?
— Ну почему же?! — кричу. — Что за поворот? Просто мне надо опыт кончать, очень там интересно получается...
— Вот так, — говорит, — все хотите сразу.
— А что я, виноват, если получается?
— Не знаю, — говорит, — только так не бывает. Я тебе добра желаю... Вот тебе не хочется делать проводку, а ты ее делай. Привыкай.
К чему?
Я уже давно думаю об этом. Почему мы так часто не делаем того, что нам хочется, и заставляем себя делать то, чего нам не хочется, уже не задумываясь в каждом отдельном случае, а заранее уныло, автоматически полагая, что, чем желанней, тем, наверное, запретней, а чем трудней и неприятней, тем правильней?
В общем, прошло уже два месяца, а дела мои все те же. Кошонкин не пускает в науку, упираясь босой ногой в дверь.
С Натальей вижусь крайне редко. Обычно у Шуры, — спасибо ему. Он на это время куда-нибудь исчезает, или читает внизу газету «Водный транспорт».
Наплыв: «Ну, мне пора...»
Комната в доме ее мужа.
Муж — супермен, кандидат всех наук. За роялем. Исполняет концерт для виолончели с оркестром.
(Не переставая играть)
— Ты почему, Наташенька, сегодня задержалась?
— Да понимаешь, очередь...
— Я тебе, так твою, покажу очередь!!
Ресторан.
За столиком — я. Передо мной — откушенный ананас, шесть бутылок из-под водки. Бледен, спокоен. Проходят балерины, манекенщицы. Все, конечно, не то.
Виктория (з. а. РСФСР):
— Привет!
— Привет. Из Мексики?
— Из нее.
— Ну, звони (думаю о другом).
Входит Шура. С какой-то рыбалки, что ли. Загорелый. Рожа в чешуе. В руках его бьется живой ерш.
Читать дальше