Валерий Попов - Излишняя виртуозность [Сборник]

— Неужели — два? Наверное, все-таки больше? Хотя и два — немало, как раз уложимся!

— Только, чур, восторгов по поводу превращения революционера в кирасира с меня не требовать (Да, туп. Но что делать?)! — это я оговорил сразу. Пить, гулять, даже сочинять — пожалуйста. Но восторгов — не требовать!

— К твоим способностям ещё бы искреннюю убеждённость! — с болью выдохнул Матвей.

«К твоим «искренним убежденностям» ещё бы способности!» — подумал я.

Глупо отрицать — способности у Моти немалые. Кто, как не он, ведет нас по утреннему Парижу, «спускает» по знаменитой крутой мон-мартрской лестнице, когда весь город — внизу.

— Не люблю Париж шикарный, дворцовый, с лимузинами и лакеями, — взволнованно говорит Мотя, — люблю незатейливый, с дешевыми крохотными кабачками: где печки, как и двести лет назад, топятся углём, а угольщик рядом с тобой пьёт красное вино, откусывая крепкими зубами толстый шматок ветчины!

Да, такой Париж гораздо ощутимее, ближе, а главное — доступнее. Вот кабачок прямо у лестницы — называется «Кролик»: столики снаружи, аромат сена, напоминающий детство; кислый запах угля, почему-то рвущий душу, и — как-то вдруг — острые ногти Лялиной руки царапают от колена и выше.

— Ну а Османов-то здесь похоронен? — упрямо произношу я.

Ляля и Мотя, переглянувшись, хохочут.

— Этот — неисправим! — Мотя дружески тычет меня в плечо.

Как это понимать? И кирасира, что ли, уже предали?

— Да успокойся!

И Мотя снисходительно объясняет мне, несмышленышу, какие дома и семьи нам предстоит посетить, хотя и не любит высокой знати, сам из таких.

Солнце наполнило капли росы жёлтым, все засияло.

— Ну хорошо... — я слегка успокоился. — Наливай!

Когда это я, выпив с утра вот так же, с таким же блаженством наблюдал, как сверкает серыми звёздами толь на крыше сарайчика? Когда это было? В какой-то другой жизни? Впрочем, столько их прошло за последние годы!

Неожиданно Мотю понесло — ох, не следует ему пить с утра.

— Сколько же мы с вами ждали этого, сколько нас мучили, заставляя говорить полуправду!

Насчёт «полуправды», конечно же, загнул: никогда никакой «полуправды» он (ей) не говорил! Но в чудесное парижское утро не хотелось придираться к мелочам: да, три узника режима вырвались на свободу!

Я снова порывался спросить про Османова, но вовремя остановился. Отдыхаем!

Сначала мы добросовестно зашли в Лувр, который, кстати, глубоко разочаровал: ничего особенного — стены как стены... Выйдя из него, мы с бутылкой солоноватого прованского вина вольготно расположились на широком спуске к реке. Рядом — Сена несёт свои неповторимо-серо-зелёно-глянцевые воды, расплетающиеся у массивных сводчатых устоев самого старого в городе Нового моста; рядом — первое поселение в Париже — остров Сите, где на остреньком кончике его знаменитая седая ива. С причмокиванием — бутылка по кругу, и любимая спина за спиной. Весёлые клошары — на матрацах, с бутылками — горланят неподалёку на солнцепёке. Чего ещё?

Тут, на берегу Сены, достигнув наконец блаженства, можно спокойно поразмышлять о своей жизни. В зависимости от того, за кого выйдет, как говорит Мотя, «моя б. жена», даже моя прошлая жизнь, не говоря о будущей, может повернуться неожиданно. Если она выйдет за делового, богатого, то вся предыдущая наша жизнь окажется дрянью, с пустыми разговорами, мечтами о высоком и отсутствием материального... А если — за абсолютный ноль, то на его фоне я буду толковый, жёсткий, преуспевающий человек. Вот так! Я расправил плечи.

— Эх, на Волгу бы сейчас! — вздохнул Мотя. Ну, это понятно. Это, так сказать, входит в его прямые обязанности: хотя и на новом, монархическом уровне стремиться на Волгу. Всё нормально! И всегда всё будет нормально. Поцелуева скинули Горбань и Подопсеев, но он не пропал, и я не пропаду. Рядом со мной, что ни говори, самые близкие мне сейчас люди. Только идиоты мечтают об идеальном и ненавидят реальное: от них-то всё и зло. Думаешь — выдадут золотые кирпичи? Никогда! Делай из того, что есть!

Плохо? Что — «плохо»? Ничего, говоришь, нет? А чьи это ботиночки рядом стоят? Уже разулся? Ай-ай-ай, как нехорошо! Но зато удобно — пальцами можно пошевелить. А неплохие, кстати, ботинки — давно внимательно не вглядывался — лет шесть. Отличные ботиночки! Если действительно так подпёрло, — можно их продать французскому товарищу — клошару... тот босой. Удивительно, кстати, похож на моего лучшего дачного друга Ваньку Солнцебрюхова! Он?