Валерий Попов - Плясать до смерти

Валерий Попов родился в Казани, окончил Ленинградский электротехнический институт и сценарный факультет ВГИКа. Автор двадцати книг прозы, переведенных на многие языки. Лауреат премий имени Сергея Довлатова (1993), «Северная Пальмира» (1998), «Золотой Остап» (1999), Новой Пушкинской премии (2009). Живет в Санкт-Петербурге.

— Ну, ждите! Скоро, даст бог, станете папашей! А вам надо бы настроиться посерьезней! — Это она Нонне. Та хихикнула.

— Ну? Ты поняла? — отстраняясь от нее, произнес я строго.

— Нися — во-о! — бодро проговорила она.

Мы поцеловались, и она с сумкой на плече ушла в гулкие кафельные помещения — стук шагов затихал. Я стоял, прислушивался и, когда он окончательно затих, вышел.

Нет. Домой не пойду. Не высижу! Мама, я думаю, поймет, что я где-то переживаю.

Нашел двушку. Диск, как было принято в те годы, крутился с трудом, приходилось вести каждую цифру по кругу не только туда, но и обратно. Упарился!

— Алло!

— Ну? — мрачно произнес Кузя.

Что за тон? Чуть было, обидевшись, не повесил трубку, и тогда прощай, двушка! Но вовремя сообразил, что мрачность относится к его делам, не к моим. Продолжил:

— Новостей пока нет. Увез в роддом.

— И моя… с ребенком вернется, — проговорил он.

— Как?! Она же вроде не?..

— Заходи, — буркнул он и повесил трубку.

Кузина новость сразила меня: его Алла тоже решила завести дитя! Причем, как грустно сформулировал Кузя, «внеполовым путем». Не то что Алла так уж была равнодушна к вопросам пола, скорее наоборот. Но процесс зачатия как некая обязаловка плюс время вынашивания, потерянное для дел, претили ее бурной натуре. И тут захотела все с разлету решить, победив природу.

— В Нижний поехала, к себе. У нее там сестра померла в родах.

— Но там, видать, и отец есть? — предположил я.

— А ее это не волнует! — воскликнул он.

Да, дикое ее упрямство знакомо, особенно ему.

— Все! Теперь покоя мне больше не будет! Теперь я тут так… окурок! — Кузя раскинулся на любимой софе, на медвежьей шкуре, где он любил уютно лежать с антикварной пепельницей, утыканной окурками, как пень опятами. В последний раз?

Высокие, закругленные сверху окна. Вечерняя заря осветила ковры, бронзовые рамы, фарфоровые вазы. Скоро тут пеленки будут висеть. Как, впрочем, и у меня! Но, переживая за друга, о себе как-то забыл.

— Ясно! Рожать ей неохота! — вещал Кузя. — А вот так — можно! И исключительно ради того, чтобы все это (широкий жест) не досталось вашему бедному дитю!

— Как?! — воскликнул я.

Оно еще даже не родилось, а с ним уже борются! Что за судьба?

Кинулся к телефону:

— Сейчас. — Лихорадочно набрал номер и попал сразу, и мне сказали, что у меня родилась дочь!

— Ура! — вскричал я. — Дочь!

— Ну вот, это другое дело! — отозвался Кузя. — Такую наследницу я и хотел! Во всяком случае…

— …она не будет тут тебе мешать! — рассудительно произнес я. — А войдет… когда нужно, — мягко сформулировал.

— …когда нас уже не будет! — довольный, подхватил Кузя. Такой ход его устраивал: сколько лет еще можно тут будет лежать! — И этой, надеюсь, тоже уже не будет. — Он мечтательно уставился на портрет жены кисти великого мастера. Коллекция у них бесподобная! И пойдет — кому? — А так, при живом мне! — Он вскочил, злобный.

— С нашей стороны о таком не может быть и речи! — вкрадчиво продолжал я. — Только после смерти! Надеюсь, и моей! — добавил я щедро.

— Вот это разговор! — подхватил он. — А то этот… уже завтра приезжает! Хоть уходи!

Я сочувственно помолчал. Кузя вытащил бутыль. Разлил по бокалам:

— Ну…

Утро мы встретили песнями. Причем не в каком-нибудь затхлом помещении, а посреди Невы! Вы, наверное, думаете, что я оговорился: откуда же — «посреди»? Чистая правда.

Возникает второй вопрос: а что же мы делали посреди Невы на рассвете? Ответ прост и естественен: плыли! А что еще можно делать посреди Невы? В те годы под Кузиной квартирой на канале Грибоедова стоял его катер; полночи мы плыли против течения, пытаясь сгоряча выйти в Ладогу, но устали бороться с волнами, вырубили мотор и теперь медленно сплавлялись обратно. Блаженство — после упорной борьбы! За Смольным собором вставало солнце. Потом мы на время ушли во тьму под Литейным мостом, и, когда снова увидели просторы, солнце палило уже вовсю. Тишь и гладь была как на деревенском пруду. Стрекозы садились на воду. Сперва едва слышно, потом ощутимей стал приближаться треск. Мы подняли наши снулые головы. Из-под далекого Дворцового моста (какой вид!) вылетел катер, понесся по широкой дуге, вздымая бурун.