Валерий Попов - Излишняя виртуозность [Сборник]

Мотя надменно выпрямился, теперь его взгляд испепелял меня:

— Скажите, вы не устали лгать?

Лгать? А что такое? Вообще-то, маленько устал, но странно было слышать это обвинение из его уст.

— А что случилось-то? — пробормотал я.

— Что случилось? — он мерил меня взглядом, ужасаясь моей низости. — Вы всерьёз не понимаете?

— Выходит, что всерьёз, — я почесал в затылке.

— Вы же прекрасно понимаете, что никакого Зазубрина не существовало в природе!

Мотя застыл надо мной гневным монументом. Я безвольно поник.

— Как это — не существовало? А чью же могилку мы уже год разыскиваем по всем городам мира — Лондон, Рим, Флоренция, Мюнхен, Мадрид, Париж?

— Вы прекрасно всё знаете! — воскликнул Мотя. — Никакого Зазубрина нет, а есть блестящий гвардейский офицер Османов, сын просвещённого банкира Османова и княгини Тверской, внедрённый в ряды этих гнусных революционеров (Мотя даже задохнулся от возмущения) для борьбы с ними!

Вот это да! Даже Ляля, которая не должна была удивляться Мотиным виражам, изумлённо упала в кресло.

— Кстати, у наиболее блистательных родственников Османовых — князей Хруцких — я и провёл последние часы!

В сверкании Мотиных очей появился какой-то новый, обидный оттенок: мол, да, я провёл ночь у князей, доносите, как вам и положено! Такого виртуозного зигзага от него даже я не ожидал — доносителями и душителями свободы представали мы, а не он! Наверное, он уже успел высокомерно пожаловаться князьям на приклеенных к нему двух «хвостов»! Виртуозная работа! Гусеница превратилась в свободную бабочку — и запорхала по Парижу! Отстаньте с грязными вашими лапами — осыпете пыльцу!

Можно ли с ним попорхать? Мы бы не прочь. Мне, честно-то говоря, Зазубрин не так уж и близок, хотя и блестящего офицера Османова я ещё не успел полюбить. Видимо, любовь Моти к нему зрела долго, тайно — и наконец вырвалась... а нас застала врасплох.

— А что ты там кричал? Что — «наконец-то»? — спросил я, пытаясь расправить газеты.

— В России отменили цензуру! Весь мир ликует! — Мотя расправил плечи.

Отменили?.. Да? Снова ты, болван, не можешь выдать восторга, как положено! Отменили? Хорошо... Но вроде отменяли уже несколько раз на моей памяти? Или я ошибаюсь?

— Вам это безразлично? — процедил Мотя. Ловко повернул! Теперь я — оплот реакции, агент тёмных сил, злобно встречающих отмену цензуры, а он — светлый ангел-провозвестник! Было же, кажется, наоборот? Ведь это его во всех скитаниях по чужбинам, сперва с туристическими группами писателей, а потом уже и командированными, сопровождала любовная кличка Стукач-Романтик? Все настолько привыкли к ней, что спрашивали друг друга: «Куда снова умчался наш романтик? В XV век?» — и ласково улыбались.

И вот теперь он — «буревестник свободы»! Все кругом в говне, а он — на белом коне! На белом коне белого движения!

Гусар? Флигель-адъютант? Кирасир? Цыц, быдло!.. Пойду-ка с этими думами в туалет.

Кирасир почему-то неожиданно стал ломиться ко мне — видно, надолго я задумался о судьбах русской интеллигенции... Но у Надин, если не ошибаюсь, несколько туалетов — почему ко мне? Значит, и тут ему требуется моя помощь. На белого коня подсадить? Сделаем, почему нет? Радовался ли я превращению средненького революционера в блестящего офицера? Я бы не сказал. Восторги по этому поводу может (и даже обязан) испытывать только Мотя, которому, как сказал классик, «природа дала редкую способность — пьянеть даже от помоев».

— Если у нас есть какие-то расхождения во взглядах — это не означает, что мы должны бросить работу! Искусство непредсказуемо! — возвестил Мотя на пороге уборной. — И мы должны стойко реагировать на неожиданности!

Ага! Видно, что-то покорябал перышком, пока я тут сидел, и понял всю свою неспособность оплодотворить даже столь сочную идею, как эта! Как он сообщил, эту идею — родовитый псевдореволюционер, внедренный к красным, — уже успели одобрить крупнейшие парижские издательства, такие, как «Галлимар», и даже выдать аванс! Вот это скорость! Как учил меня знакомый пьяница-конферансье: «Днём — в газете, вечером — в куплете!» На этот раз наоборот: в куплете — вечером, в газете — следующим утром. Впрочем, имея дело с Мотей, пора отвыкнуть удивляться.

Что приятно отметить — Мотя человек добродушный и долго зла на нас не держал: выложил валюту, вместе пересчитали.

— В Париже всего лишь два более-менее приличных ресторана, — снова заважничал он. — Надеюсь, мы имеем право пожить красиво?