Валерий Попов - Излишняя виртуозность [Сборник]

В этот момент, как всегда вовремя, подошла Ляля. Взгляд её был спокоен и говорил:

«Ну что, осёл? Понял наконец, что за Робинзоны на этом острове?»

«Понял», — также молча ответил я.

Разъяснять что-либо вслух нам уже не требовалось. В прихожую выскочил распаренный Мотя, подскочил к ней.

— Пока у вас в редакции не будут сняты все чудовищные ограничения, мешающие работать, вряд ли искусство поселится у вас! — запальчиво выкрикнул Мотя, дабы слышали все.

Кличка «Вольнолюбивый». Двойная, а может, и тройная ложь этого заявления вызвала у Ляли короткий вздох. Вольнолюбивый Мотя, содержащий салон-западню, жалуется на несвободу! Умная тактика! Пусть громче всех жалуется именно он: когда будет нужно, ему «свободу» и дадут. Своему человеку. Умно.

— Между прочим, в приличных домах принято провожать одиноких женщин!

Это он уже мне. Я молча кивнул. Мы вышли. Сперва нам казалось, что главное — уйти отсюда. Но только дверь захлопнулась, главное переменилось. После возвышенной изысканности, оставшейся за дверью, необходимо было срочно что-то грязное, чтобы отмыться. После кремовой приторности скорее заглотить солёненького. Иначе невыносимо. Даже не переглядываясь, мы сразу же пошли наверх. И чем выше, тем быстрей. Дыхание сбивалось. Сколько же тут этажей? И когда мы упёрлись в грубо покрашенную, железную чердачную дверь... Потом она резко выпрямилась. Нитка жемчуга зацепилась за грубую дверную ручку, и градины зацокали по лестнице — некоторые — аккуратно по ступенькам, другие — через пролёты вниз. Она спускалась по градинам, не замечая их, не удостоив этот инцедент даже словом. Ноги мои были какими-то сладковатными. Давно не помню, чтобы каждое сгибание колен при ходьбе отдавало таким блаженством! Одна жемчужинка каким-то чудом оказалась в моем кармане. Я предъявил.

— Дарю, — сказала она. — У вас на бровях паутина. Очень к лицу.

У «вас»? Вот это правильно. А как же ещё? У дверей Моти лестница раздваивалась на белую и чёрную, этим она и воспользовалась при расставании. Подняла кулак, разжала пальцы, салютуя.

— А провожать?

— А зачем теперь? — усмехнулась она.

И эта мрачная её усмешка сводит меня с ума до сих пор!

Вдруг дверь Моти с пушечным грохотом распахнулась, чуть не свалив нас, и на площадку вылетел сам Мотя, уже чуть ли не во фраке, с белым бантом в петлице. Радио что-то громко орало. В прихожей ликовали гости.

— Свобода! — увидев нас, вскричал он, совершенно не удивившись, что мы стояли под дверью. — Свобода!

Я был ошарашен. Свобода — из этих дверей? Что они там придумали еще? Карнавал выкатился на площадку. Град на лестнице казался специальным праздничным украшением. Ляля натянула кепку поглубже и молча стала спускаться. Я пошёл за ней. Ясно было, что мы идём уже вместе.

Я выплыл из тёмного сна, и первое, что почувствовал, — незнакомый привкус во рту. Ещё не раскрывая глаз, я шёл к свету, раздвигая, как портьеры на окнах, тяжёлые завесы сна, изучая языком вкус, ориентируясь на него. И — первый проблеск реальности: я же за границей! Другие продукты, другая химия! Так — почти выполз. Тяжело, словно мраморные плиты склепа, я поднял веки, осваивая остальное. Ляля спала, накрывшись с головой, почти исчезнув под белым покрывалом в белой комнате. Я вылез из-под скользкого одеяла, напялил халат. На негнущихся ещё ногах пошёл в кухню. Да-а, такие вот переезды-перелёты при всей их внешней комфортности на самом деле настолько перебуравливают психику, поднимают такие глубины подсознания, что потом не очухаешься. Но всё. Хватит. Пора возвращаться к действительности, гораздо более приятной, чем сон.

По коридору со старыми гравюрами на стенах я вошёл в кухню совершенно в другом стиле: тяжёлые деревенские шкафы, такие же столы, стулья. Надин Оболенская, наша подруга и хозяйка, в мешковатом длинном пиджаке, стоя, допивала кофе — тут у них всё по секундам.

— Где вы будете завтракать — во дворике или во дворе? На всякий пожарный накрыла и там, и там. Ну, всё — я помчалась! — Она чмокнула меня в щеку и действительно помчалась. Надин часто ездила в Россию и очень гордилась знанием русского.

Засипел, заводясь, её «крайслер», и звук, и без того тихий, удалился. Я вернулся в спальню — покрывало было откинуто, Ляли не было. Я метнулся назад, распахнул дверь в ванную. Ляля, стоя перед зеркалом, повернулась ко мне. Мы посмотрели друг на друга, потом потёрлись скулами, перемазывая излишки крема с её лица на моё. Не было сказано ни слова, но молчаливый этот контакт стоил любого разговора. Чтобы не расплескать счастья (даже слёзы щипнули в глазах), я закрыл дверь и пошёл громыхать на кухню. Потом мы с Лялей перебрались во двор (был ещё и внутренний дворик, куда выходили окна кухни и спальни, но мы выбрали двор), отделённый от улицы старинной решёткой и зарослями бугенвиля и роз. На круглом белом столике лежали изогнутые круассаны, дымился кофе, фрукты словно старались навсегда насытить наши глаза и ноздри красками и запахами. От мокрой земли, начинающей согреваться, тоже струился дымок. Мы откинулись в плетёных креслах, щурясь на проникающее через заросли солнце, неторопливо наслаждаясь сперва лишь ароматами. Единственное, что тревожило и одновременно наполняло нас дополнительным блаженством, — это непонятное отсутствие Моти.