Петра Вернер - Неожиданный визит [Рассказы и повести писательниц ГДР]

— На кой тебе бетономешалка? — удивился его приятель, коренастый человек средних лет, у которого не было кончика указательного пальца на правой руке и к которому я тотчас почувствовала доверие.

— И не нужна. Да отлично можно обменять с компенсацией, — ответил старикан.

Я уже точно не помню, как там было дело. Но Коренастый вдруг вскочил в ярости и осыпал меня грубейшими ругательствами. Счастье мое, что я женщина, кричал он. Иначе он пересчитал бы мне ребра.

Обратный путь полностью выветрился из моей памяти. Одно я помню точно — прежде чем покинуть пивную, я обещала Коренастому начать новую жизнь и поискать себе работу у них на предприятии.

В трезвом состоянии эта идея отнюдь не привела меня в восторг, но я не видела другого выхода. И отправилась к директору, чтобы сообщить ему, пока не иссякла решимость, о моем уходе.

Но тут мне на помощь пришел случай. Приемная была пуста. Директор разговаривал по телефону у себя в кабинете с другим директором. Я вынула из коробки бланк, заложила в машинку и напечатала распоряжение моему завотделом: «…строжайше запретить этой сотруднице сочинение стихов. Во избежание ненужных осложнений рекомендую позаботиться о благоприятных условиях труда».

Бумагу я сунула в папку на подпись директору.

Перевод И. Каринцевой.

Человек по своей натуре противоречив. От круга близких ему людей его влечет в неведомую даль. Во всех совершенных им глупостях он обвиняет отца, мать, жену и детей. Но стоит ему наконец оказаться один на один с большим миром, где надо самому отвечать за себя, как ему приходится солоно, и он рвется назад. Человеку, собственно говоря, никогда не угодить.

Наша семья была безупречной, И такой должна была оставаться всегда.

К основному ее ядру принадлежали мама, папа, мой брат Герман Михаэль, мой сын Томми и я. Петер — не принадлежал. Больше не принадлежал. Тетя Карола тоже. И все, кто появился позже, стало быть после тети Каролы, тем более не принадлежали. Мы были за четкое разграничение.

По ту сторону семейной границы проникали только сообщения об успехах и оптимизм. Болезнь папы была проявлением высшей силы. Приглашения рассылались, когда было, что выставить напоказ. Новый ковер. Или моторную лодку. Но до нее мы еще не дошли. Эта история начинается куда раньше.

Квартира наша находилась на тихой боковой улочке, застроенной четырехэтажными старыми домами. Вечные черные пятна от угля, который ссыпали в подвал, на тротуаре и облупленная серая штукатурка придавали этим местам грязноватый облик. Зимой в голых кустах палисадников скапливались обрывки бумаги.

Несмотря на это, мы чувствовали себя на нашей улице дома. Она была не тех габаритов, что насилуют душу. Здесь еще каждый знал каждого. Старожилы здоровались друг с другом. А мы принадлежали к старожилам.

В ту пору мы все это не очень-то ценили. У нас было такое ощущение, будто соседские глаза и уши преследуют нас даже в нашей просторной квартире — с замысловатой планировкой и звукопроницаемыми стенами. Были, темы, о которых у нас говорилось только шепотом. Например, о деньгах. Мы избегали шумных ссор — не из-за предмета ссоры, а чтобы не осрамиться перед госпожой инженером-экономистом Ноймейстер или господином заместителем заведующего отделом Гервальдом. Но в общем и целом мы вели гармоничную семейную жизнь.

А протекала она главным образом в столовой. Лепные гирлянды на высоких потолках. Мамин майсенский фарфор в стеклянной горке. У каждого постоянное место. Маленький балкон; вид на задние дворы и сады с прекрасными старыми деревьями. Все это было всегда. Принадлежало к нашему окружению. С самого начала. И будет до скончания веков.

У каждой комнаты было свое название. Спальня моих родителей называлась просто «спальня». Вишневое дерево. Накидка на кровати и гардины из одного и того же шелка кирпичного цвета. Зеркало в рост человека. Открытые окна. Здесь царила успокоительная прохлада. Сыроватая, чуть затхлая прохлада. В подобной комнате супружескую жизнь представить себе невозможно. Сексуальность не следовало как-либо связывать с нашими родителями.

И с моей комнатой тоже. Больше не следовало, с тех пор как Петер от нас уехал. После гастролей, результатом которых явился Томми. Мой сын Томми; ему выделили соседнюю комнату, и он, это крошечное, вечно ревущее создание, превратил постепенно «кабинет» в «детскую».

Комнаты у нас узкие, с окнами на брандмауэр. И тем не менее чудо уюта. Обить стены холстиной была мамина идея. Мама же наметила место для гравюры — слева от моего письменного стола. И никакого смысла не было протестовать, ибо идея была превосходной и место самое подходящее.