Петра Вернер - Неожиданный визит [Рассказы и повести писательниц ГДР]

Я читала в душе завотделом как в открытой книге, я и сама восприняла бы подобное событие не иначе, если бы речь шла об одном из моих сотрудников.

Редакторша, которой я предложила оба стихотворения, пришла в восторг главным образом от моей любовной лирики. Подозреваю, что и у этой женщины в душе таились неосуществленные желания. Она положила мою рукопись на стол главному редактору с пометкой: «Лирика эмансипированной женщины»; редактор, увидев пометку, с отвращением раздул ноздри и, не читая рукописи, начертал: «Согласен». Позже он, видимо, все же прочел рукопись, ибо редакторшу перевели в отдел «Несчастные случаи на транспорте», что нисколько не воспрепятствовало скорейшему распространению моих стихов.

О шумихе, которую подняла моя лирика, я так уж точно поведать не могу. До моего сведения дошла только вершина айсберга.

Как-то в воскресенье в конце лета мы с Робертом сидели за обедом. Он проглотил больше, чем обычно, желудочного препарата и вяло ковырял свою отбивную. Даже если у меня есть проблемы, начал он, он все-таки не видит причины делать их достоянием гласности. Эту тему он варьировал крещендо, а под конец заявил форте: это же просто наглость — обременять людей своей неупорядоченной интимной жизнью.

— Но поэты всех времен именно это и делали, — защищалась я.

— Да, поэты! — заорал Роберт. — Но ты!.. Ты же моя жена!

Мы молча сидели друг против друга, зная, что думаем об одном и том же синхронно, как все те долгие годы, пока я не начала писать стихи. Поэты прошлых веков почти все были мужчины. Их жены могли либо выступать музами, либо должны были ограждать их от тривиальной повседневности. Справлялись они со своей задачей — так слабый отблеск славы падал и на них. Однако исторически сложившегося отношения к супругу поэтессы у нас нет, и я глубоко страдала, что не могла уберечь Роберта от этого позора.

Наш сын на собственном опыте убедился, что не играть в те или иные игры вовсе не означает не иметь к этим играм никакого отношения. Мнение учительницы немецкого языка и литературы, что истинные поэты — это совесть нации, очень и очень его взволновало. Сколько он ни ломал над этим голову, он не мог уяснить себе смысла ее слов и заподозрил в них скрытую угрозу.

Хуже всего пришлось моему заву. Он оказался между молотом и наковальней. Выразит он свой протест — так признается, что стихи его задели. Промолчит — ему поставят в вину, что он терпимо относится к моему рифмоплетству.

Множество завотделами на всех уровнях ему сочувствовали. В моих стихах они видели явное предательство.

Директор, напротив, ничуть его не жалел. Он заявил, что это же чистой воды похабщина, когда женщина, руководитель бригады социалистического труда, воображает себе руку мужчины, но не собственного мужа, на всевозможных частях своего тела. То есть воображать себе она может что хочет, но говорить об этом не должна. Дельный завотделом обязан был это предотвратить. И хотя мой зав клялся, что невиновен, и требовал моего наказания, но повышение, которого он давно ждал, отложили. В этом увидел препятствие для своей карьеры прежде всего его заместитель.

Заместитель считал себя человеком, сведущим в искусстве. Он, заявил зам, не находит в моих стихах никаких конструктивных элементов. Занимаясь периферийными проблемами, я только отвлекаю читателей от необходимой нам повседневной полемики. В моих стихах нет ничего нового, и они вовсе не эстетичны. Обо всем этом можно прочесть у классиков, но у них сказано гораздо лучше.

Неожиданно к нам в гости нагрянули мои родственники из Мекленбурга и Тюрингии. Мы виделись редко. На праздниках совершеннолетия и на серебряных свадьбах. В промежутках они ремонтировали свои дома и покупали новые ковры.

Мой старший брат, инженер, человек с чувством собственного достоинства, часто замещал технического директора. Книги, стоящие в его стенке, он получил либо по случаю конфирмации, либо как награды. Он изредка брал их в руки, читал посвящения и растроганно ронял:

— Как бежит время!

Мой младший брат, агроном, вздыхал:

— Откуда же людям нашего круга взять на это время?

Он говорил «людям нашего круга» с явным оттенком гордости.

Мои братья были самыми работящими людьми, каких я знала, и я испытывала к ним глубокое уважение. Они церемонно сидели в моих креслах-вертушках, упираясь чуть коротковатыми руками в колени, и рассуждали о будущности своих детей. Признаюсь, прошло довольно много времени, прежде чем я поняла, какое все это имеет ко мне отношение и что будущность их детей ставится в прямую зависимость от меня.