Петра Вернер - Неожиданный визит [Рассказы и повести писательниц ГДР]

— Да, да, конечно, — кивнул агроном, как-то странно поморщившись. — Я сейчас вернусь с машиной.

Ильземари очнулась в маленькой белой комнатке. Белая кровать, постель, стул, тумбочка, даже стены белые. В оконное стекло билась муха.

Предметы постепенно приобретали четкие очертания, и вдруг она поняла — это больница. Она в больнице. Скорей бежать отсюда. В больнице умерла бабушка, прочь из этого места.

Ильземари сделала попытку приподняться, но резкая головная боль опрокинула ее обратно на подушку.

Она увидела корзину, стоящую на обочине, полную вишен. Вокруг никого. А девочки? Куда подевались девочки?

Тут она все вспомнила.

Ильземари снова попыталась сесть. И снова боль не дала ей поднять голову. Надо лежать совсем тихо. Не двигаться. Станет полегче, и тогда, может быть, удастся сбежать отсюда.

Через полчаса она кое-как поднялась с постели и отворила дверь. Потянуло теплым сладковатым запахом молока и картофеля. Красный кирпичный пол. Лестница. Широко распахнутая дверь во двор.

Ильземари снова улеглась в постель. Нет, это не больница, и она не умрет, подумала она, засыпая.

Кто-то тронул ее за руку. Ильземари открыла глаза. Элинор. Ильземари улыбнулась уголками губ — бодрой улыбкой мученицы.

— Девочки… — начала Элинор.

— Что девочки, — вскинула веки Ильземари, резкая боль сверлила ей голову.

— Они будут работать в следующую субботу. Половина пойдет в Фонд солидарности, половина в фонд класса.

Ильземари молча прикрыла глаза. В ее воспаленном мозгу все смешалось, и боль, и торжество. А Элинор говорила, что ни одна из девочек не пошла вечером на танцы, все упрекают себя, что отпустили Ильземари одну. Нашлись, правда, и такие, что отказались работать в следующую субботу. Заявили, что они могут и так деньги внести.

— Откупиться хотят, — прошипела Ильземари.

Уходя, Элинор спросила, не хочет ли она что-нибудь передать девочкам. Ильземари долго не отвечала. Она смотрела на подругу и думала обо всех остальных, что так провинились перед ней. На их лицах, наверное, написано раскаяние. Mea culpa, mea maxima culpa [33] Моя вина, моя самая большая вина (лат.) . .

— Ладно, оставим это, — прервала молчание Ильземари, ее лицо вдруг свело гримасой боли, и все-таки она сделала над собой усилие и улыбнулась Элинор великодушной, прощающей улыбкой.

На следующее утро без разрешения врача Ильземари ушла из больницы.

Какая-то женщина нашла ее возле сарая. Ильземари лежала без сознания. Ее снова доставили в больницу.

В приемный день к ней снова приходила Элинор. Она сказала, что все девочки передают Ильземари привет. Но это была неправда.

Перевод И. Щербаковой.

Женщина все припомнила вновь: лавчонку неопрятного маленького торговца мехами, который оценивающе ощупывал ее своими рыбьими глазками на жирном лице, пытаясь определить ее социальное положение; уродливый темно-красный кирпичный фасад, за которым сгрудились разные учреждения; окаймленную черным доску объявлений, сообщавшую о времени богослужений и имя священника, скромно указующую, что в этом доме — церковь. Ей — бросилось в глаза, что за фасадом, похожим на этот, разместились и школа, и библиотека, и учреждение молодежного здравоохранения. У мрачного входа в конце кирпичной стены школьники нарисовали кричащими красками огромных неуклюжих детей разного цвета кожи. Слева пролегала короткая, но широкая улица, которая вливалась в большую бетонированную площадь наподобие двора, окруженного с трех сторон высокими домами, где в послеобеденные часы все звенело от ребячьего гама, которого ей с тех пор нигде больше не доводилось слышать. Мощный звон церковных колоколов гулко отдавался здесь. Узенькая, едва приметная боковая улочка уводила от этого двора. Вспомнила она и овощной магазин с большими витринами.

Дальше по улице будут и погребки, в которых лет десять тому назад женщина сиживала со студентом медицины, за него она бы охотно вышла замуж. Но он всего лишь попивал с ней в погребках или готовил у себя дома кровяные колбаски с кислой капустой. Он обитал на пятом этаже, прямо под крышей, отчего в комнате всегда было очень много света, располагал ковриком и креслом-качалкой — вот почему она так хорошо чувствовала себя у него.

Сейчас он уже не живет в этом городе, а где-то в маленьком местечке Гарца, где теперь несомненно женился на другой, возможно, на той, воображаемой, которая уже в юности занимала все его мысли, из-за которой он не прикасался к другим женщинам. Тогда у него не было надежды заполучить ее. Теперь он, вероятно, и в самом деле женился на ней. Или живет один. С годами женщина настойчиво пыталась вспомнить его фамилию, но она знала лишь, что его звали Бернд.