Андрей Наугольный - Ещё поживём

Я достал завалявшийся в кармане бычок, закурил спокойно и уверенно, как и положено покорителю неосвоенных дотоле пространств, определил направление и потопал себе к ближайшему забору… И всё бы ничего, если бы я не налетел на Самеда, точнее — на эту сладкую парочку: Самеда и его трепетную лань, Токаря, то есть, а может, Антиноя… Трахал его Самед неистово и безжалостно, ловко так… Оба, как загнанные лошади — в пене, в мыле, в сперме… Дарованная мне катастрофа… Первая любовь и последняя жалость… Смерть на вздохе, почти гармония… В общем, та ещё картинка…

Яблок я насобирал прямо у одной из дач, перелез через забор и ползком по траве — шелковистой, податливой — и так до самого дома. А эти ходят поблизости и ничего не подозревают. Дама в соблазнительном халатике, породистая стерва, муженёк её, видимо — педрила, лысый, с лейкой, детишки голопузые бегают, резвятся… Идиллия… А яблок вокруг, груш — рай земной. Собрал моментом и к близнецам-братьям…

Всё было в полном порядке, мы сидели на куче песка, грызли яблоки, травили какие-то анекдоты, а по платформе, медленно так, шли к нам Самед и Токарь, токарь-пекарь… И тоже о чём-то болтали, покуривали себе беззаботно, Токарь даже руками размахивал, восторженный такой… Объяснял что-то этому земляному червяку…

Один из двойняшек чуть яблоком не подавился.

— Свистать всех наверх, — запоздало рыкнул он. — Самед идёт!

И мы немедленно полезли в вагон, где песка ещё было, как в Сахаре… «Читай по губам, если Ты есть…»

А потом всё закончилось. Вагон, блаженный остров моего проклятья, был пуст, песок — на обочине… А мы? А мы стремительно сходили с ума, скатывались, рвались, как псы с поводков…

— А мне дашь, Токарь? — тяжело дыша, хрипел Гриша, а может быть, Миша…

— И мне? — поддакивал ему его двойник, или наоборот, наплевать… Всё равно, на одно лицо. Предприимчивые, шустрые.

— Да и я не прочь, — вторил им, в шутку, вероятно, я…

Да, да — так это было в том августе, который я не могу забыть до сих пор… А Токарь, былинка чахлая, полз от нас по песку к какому-то невидимому оазису, где, возможно, по его нелепым предположениям, ещё была жизнь… И напрасно. Не было её там, никогда не было… «Читай по губам…»

Выпал снег, нежный и чистый, как дитя в церкви, в святой для него час, перед крещеньем. Он сыпал всю ночь и возвёл такие пушистые вавилоны, что угрюмые дворники, шуровавшие на каждом углу, сбились с ног. От их телогреек валил пар…

«…Выпал снег, и всё забылось», — радостно удивился Горев на бегу, в спешке… Радостно, да не совсем. Снег… Утро… Одно из многих… Дистиллированный свет фонарей… И серебряные искры ледяным холодом обжигают сердце… Вся жизнь, видимо, состоит из тысячи повторений тех или иных событий, некогда заставивших содрогнуться душу и время от времени вновь пытающихся её надломить…»

Тогда тоже шёл снег. И старшина проорал:

— Подъём!

И солдатики, мрачные от недосыпа, на ходу одеваясь и застёгиваясь, выбежали на плац. На зарядку, как обычно… Насторожённо светили прожектора, у штаба суетились какие-то тёмные фигуры, и майор Шостак, замполит батальона, в надвинутой на самый нос шапке уныло брёл по направлению к столовой, а рядом с ним тихой сапой сновал дежурный по части, малость растерянный и хмельной…

Но зарядку пришлось отменить… За туалетом, на стальных перекладинах теплотрассы висел человек. Вниз головой. В нижнем белье под распахнутой шинелькой. В одном сапоге. Второй сапог чернел на снегу. Забравшись на теплотрассу, солдат, понятное дело, изрядно струхнул, и эта внезапная остановка привела к тому, что он повис вниз головой, так и не успев освободить одну ногу, застрявшую между трубой и стальной перемычкой…

Солдатик висел на ремне… За туалетом… И весь батальон, как стадо баранов, сгрудился вокруг этого места. Замер, забыв обо всём на свете. И шёл снег — тихо, тихо… И хотелось засунуть в сугроб голову. Вот такое было тогда утро. Не отогнать, не развеять…

Горев попытался прикурить, ломая спичку за спичкой. Ругнул себя. И, освобождаясь от ставшего привычным наваждения, пошёл дальше. Через сугробы, мимо расторопных дворников… В эту командировку его затолкали в последний момент, в конце отработки, и вот он торопился на поезд, воображая себя мучеником, давно утратившим предмет поклонения, но сохранившим странную тягу к жестоким экспериментам. Над собой, разумеется…

Февраль затаился, равнодушно позёвывая… И вокзал выглядел игрушечным в этот предрассветный час. Вокзальчик. Он призывно сиял всеми своими окнами, простодушно радуясь непрошеным гостям. Было бы чему… Вокруг деловито шныряли милицейские «воронки», несколько нарушая благостную картину. По-хозяйски. И ещё вспомнилось, словно вынырнуло откуда: «Февраль — самый короткий и самый злой месяц…». И стало зябко вдруг Гореву от неясных предчувствий. Все неприятности, а они не отставали от него в последнее время, случались с ним именно в феврале. Злой месяц, колючий…