Андрей Наугольный - Ещё поживём

— Всё, отбой, — лицо капитана расплывалось в какой-то блин, не разберёшь ничего. — А где Егоров, где это говно? Куда он делся? Да оставь ты его! Тоже мне — человек без комплексов, убьёшь ведь… На вот, выпей!

Горев бросил Француза, и тот, давно уже в отключке, рухнул на пол. А Рыжов, вытащив из-за пазухи пузырь водки, щедрой рукой налил Гореву целый стакан. Опустошение. Безоблачное молчание. Сияющие вершины. У Горева перехватило горло. Он вспомнил изумлённые глаза Монзикова. Пелена, пепел… Мальчик с собакой. Тихий снежок, острый коготок… Того айзера — в одном сапоге, на теплотрассе, вниз головой. Отупение, полный бред… «Не пропадай», — тихий свет маминой улыбки. За окном громыхал встречный, грохочущий мрак, почти истерика… Что же это, Боже? Шизуха… Всё говно, кроме мочи?.. И Горев, потирая разбитые в кровь костяшки пальцев, медленно потянулся к стакану. Монзиков валялся на полу, пуская кровавые пузыри… Тряпка, ветошка, ненужный хлам…

Сквозь мутную влагу и грязное стекло Гореву улыбался — ласково и понимающе — капитан Рыжов. Его глаза, две грязные лужицы, затянутые льдом, а там, на этом самом дне… «Что ж, каждый ангел ужасен», — словно током ударила, опрокинула Горева совершенно безумная мысль. И он засмеялся, внезапно успокоившись и уже выискивая, чем бы таким ему закусить…

Горев открыл глаза. Сон, всего лишь сон… Сон ли после кошмара?.. А может — вместо него? За окном топорщился лес. Егоров читал газету. И было слышно, как там, среди хаоса разговоров, о чём-то твердит Француз, властно покрикивая на своих незадачливых собеседников… Оклемался, или?.. И откуда-то выплыл Глеб-финикиец, урод, из подсознания, и угнездилась в душе назойливая уверенность в бесконечности подобного рода преображений.

Поезд мотало из стороны в сторону. Под яростный лязг колёс — среди тьмы и безмолвия бескрайних равнин — навстречу хищному блеску кошачьих глаз пугливых полустанков. Трясло и крутило, как трясёт и крутит братишкину копилку малолетний шкодник, настойчиво пытаясь вытрясти из неё радужную возможность взрослой жизни…

Того и гляди — в астрал вынесет. Но ничего. Внутри всё было тихо. Купейный вагон мирно посапывал, и неистовые демоны дорожных сновидений блаженствовали в мутной желтизне ночного освещения. Им никто не мешал. И они резвились, стараясь во всём походить на своих будущих жертв: беспрерывно сновали из угла в угол, весело шушукались в коридоре, безудержно дымили в тамбуре, с радостным цинизмом делясь впечатлениями о свойствах снов ничего не подозревавших пассажиров. В общем, демоны как демоны. Шалуны. Не в них дело… Гореву они не мешали. Его сны, как и его бессонница, были вне их прейскуранта. Всё у него было наоборот. И сны, и жизнь.

И вот теперь какое-то наваждение так и шаркало по душе, как пьяный отец семейства по грязному коврику перед наглухо закрытой дверью… Сладкий морок в реалистической манере. Сон-явь, сон-воспоминание. Что-то детское, такое родное и жалкое в своей наивной простоте. Это было тогда, когда Горева (сколько воды утекло) ещё звали Слоником, и он в вечно рваных штанишках носился по дворам со стайкой таких же огольцов, даже не подозревая о возможном (когда-либо) появлении Горева-большого.

Толстый и лопоухий. Мелочь пузатая. Слон, да и только. Слоник.

Начало времён, без прорех и заплат. Да, да. Именно тогда это было. В тот день они собрались на пустыре, как обычно. Среди лопухов. Среди мусора и зелёных мух, которые беспечно жужжали в воздухе, как пули на излёте, выпущенные из ружей невидимых, но, безусловно, многочисленных врагов. Весёлый дым воображаемых сражений восторженно ел глаза. У каждого времени свой взгляд на детали. А между тем…

Дела шли неважно, и только здесь, на пустыре, команчи чувствовали себя в безопасности. Заросший сорной травой пустырь, тихое пристанище для изгоев, был их укрытием, тайной, стойбищем… Сердцевиной мира. Здесь не любили чужаков, и даже всюду сующие свой нос лучи солнца не проникали в вигвамы краснокожих. Было тихо. Вожди племени собрались на Большой совет. Он был необходим: долина опустела, бизоны вымерли, а собаки-бледнолицые поуходили на работу, так что великие воины маялись от безделья. Дисциплина стремительно падала. Мир сузился по размеров консервной банки, неистово блестевшей на солнце, как золото неуловимого Маккены, фильм про которого краснокожие уже раз сто смотрели в киношке.