Андрей Наугольный - Ещё поживём

И пошли они в баню. Баня — жёлтое приземистое здание с жёлтой трубой. Все мальчишки двора, кто постарше, бегали сюда смотреть на тёток. В цирк, если приезжал, так не бегали, как в эту баню. Поставят пирамиду из ящиков пустых (ресторан рядом), и к форточке — подсекать. зырить, а там… Но Слоника они с собой не брали — мелюзга, так что, он и не догадывался, в общем-то, а что именно там… «Вот сейчас, — думал, — и узнаю…» Голых тёток до этого не видел, представление об этом интересе имел смутное, но раз старшие бегают, значит, и я должен посмотреть, отметиться, как бы. Он и Борька, по сравнению со старшими — коротышки, где столько ящиков набрать? Лазили, лазили по округе, наконец, насобирали… А Борька вдруг сдрейфил…

— Пошли, — говорит (а сам чуть не плачет, лопоухий), — домой, Слон, заругаются ещё, поймают… И зачем нам тётки? Мы и на Верку, сеструху мою, спокойно посмотреть можем, подговорим её, пообещаем мороженое, например, она и покажет, а?

— А отец тебя сразу и выпорет, и меня заодно, — разошёлся уже Слоник, невтерпёж стало. — Лезь, давай, Борька, не мудри!

Тот и полез, а там, неожиданно так, мужик, распаренный до багровости, форточку открывает, да как заорёт:

— Брысь отсюда, недомерки! Мамке своей подол заверните и рассматривайте, сколько влезет, обезьяны мелкие!

Борька не удержался на ящиках и полетел, а Слоник от смеха дар речи потерял, стоит, хохочет, до слёз хохочет, а Борька заревел — и бежать, еле Слоник его догнал… Он успокоился, но…

— Напиши, — кричит, — записку, будто бы от директора школы, что задержали меня после уроков, директор так сказал, а то отец с меня шкуру спустит, ты же почти отличник, это тебе раз плюнуть!

Записку, да ещё от директора школы, вот это да! У Слоника даже ноги свело, едва не упал, записку — как её писать?! Рука не поднимется, это ведь не за тётками подсекать, тут и самого выпороть могут, за милую душу…

— Нет, Борька, не буду я писать! Боюсь…

— Не трусь, — щебечет лопоухий. — Я Верке скажу, она тебе пощупать даст, не то, что посмотреть, честное октябрятское!

— Да не нужна мне твоя Верка, сам её щупай. Не буду!

— Напиши, Слон! — сменил тон Борька, — пожалуйста, напиши!

— Ладно, напишу (всё равно, его отец выпорет, лишь бы не узнал никто, а Верка, Верка — тьфу), — внезапно согласился Слоник.

Портфель у Борьки был с собой, принадлежности тоже, разложили они всё, что нужно, на каком-то крылечке, и сел Слоник писать… От имени директора школы, дрожащей рукой, с ошибками и чудовищной кляксой… Написал, Борька даже завыл от восторга, ущипнул на прощание за щеку, вот гад, и был таков…

И Слоник пошёл домой — эх, ему бы такую записку! А то его сразу в угол поставили (долго слишком болтался) и спать потом уложили, рано так уложили, даже телевизор не дали поглядеть, отец-то ещё ничего, а мать расквохталась, подзатыльник дала, но, в общем, обошлось, бывало и хуже…

А наутро в школе Слоник узнал, что его, лопоухого Борьку, всё-таки выпороли, но не по-настоящему, а как бы понарошку, очень уж записка понравилась отцу. «Заржал, — говорил Борька, — как лошадь! И к соседям её унёс! Смех! Что значит — быть почти отличником. Как бы и мне человеком стать, а то всё ремень, ремень, тоскливо как-то!»

А Верку он уговорил. Оболтус. За два мороженых. Но это уже другая история, другая… «Где всё это теперь? — думал Горев. — Ничего не осталось. Вот так, невесомой паутинкой, промелькнуло ты, моё грустное детство, как будто тебя и не было…»

«ПМ» — парадигма мироощущения, то есть, некий образ шеcтого чувcтва маргинальной личноcти, стремящейся обреcти — но тщетно, тщетно — утраченную некогда гармонию.

Я вышел из дежурки и взглянул на небо. Оно светилось изнутри — божественное cвечение — за час до рассвета. И на нём была звезда. Одна. Прямо напротив меня. В вышине… Бог не говорил, внимал. И я мучительно подыскивал нужные слова, вспомнив когда-то прочитанное и так поразившее меня библейское напутствие: «Говорите языками и пророчествуйте. Молитесь о даре истолкования». Молитесь… Придётся, куда денешься, да и как ещё говорить с Богом — о своём, мелком, стыдном — из вязкой черноты банковского дворика…

«…Смотришь в небо и видишь — звезда», — заметил гораздо раньше, естественно — ныне покойный поэт. И звезда у него была другая. Не моя. Моя вот она — над головой — сверкающая награда… За что? За мои несбывшиеся надежды, не возникшие замыслы, замусоленную, как карточная колода, жизнь… Неисповедимы пути Твои… И я поверил своим глазам, а почему бы и нет, и с лёгким сердцем вернулся к черновикам…