Андрей Наугольный - Ещё поживём

Он, как всегда, опоздал и пришёл «под завязку». Погрузка была закончена. Тридцать человек — пьяницы и тунеядцы, направленные в ЛТП, разместились в обычном плацкартном вагоне, где в трёх купе мирно отдыхали обыкновенные пассажиры, смертельно напуганные внезапным вторжением уличного сброда. И вагон загудел. И выражаться начали и те, и другие. И попёрла библейская похабщина. Так что, где-то там, в глубине, проснулся и заплакал ребёнок — жалобно, горько, навзрыд…

Погрузка была закончена, но собрались, как выяснилось, далеко не все. Откуда-то привезли Француза (отгулял, голубок!), широко известного в городе забулдыгу. Грязная фуфаечка, стоптанные кирзачи… Весёлый и злой, он бесшабашно скалился и молол чепуху. Потом, заметив в толпе провожающих знакомое лицо, метнулся туда, не обращая внимания на грозные окрики конвоиров. Безумный нищий, возомнивший себя принцем крови…

Его ждал мальчик, рядом с которым восторженно подпрыгивал на трёх лапах (передней правой не было — култышка чёрная) лохматый беспородный пёс. Увидев Француза, они в радостном смятении поспешили к нему навстречу, но тщетно… Подлетел капитан Рыжов, начальник конвоя, отпетый мент. Он выдал Французу звонкий подзатыльник («За что, начальник? Ёк-макарёк…») и забросил его, как мешок картошки, в тёмный тамбур вагона, где того подхватили невидимые руки…

Мальчик плаксиво скуксился, а пёс яростно залаял, получив мимоходом увесистый пинок от Рыжова. Сам капитан уже деятельно мотался среди «воронков», в толпе не проспавшихся, явно с перепою, чекистов… И огненные искры сыпались во все стороны, при каждой затяжке, от его беломорины, уютно тлевшей в углу вечно орущего рта… Наконец Рыжов заметил Горева — тот никуда не спешил и на дело не напрашивался. Сумрачно буркнул:

— Службы не знаешь. Опоздал. Ладно, полезай внутрь и устраивайся у тамбура с той стороны. Вот, вместе с Егоровым будете… — И он указал Гореву на туго затянутого в форму недомерка из пожарной команды, сонного, с мертвенно-бледным лицом и стеклянными глазами. Они нехотя пожали друг другу руки и полезли в вагон. Пожарникам не было никакого дела до ментовских проблем, но их бросили на усиление, и, в меру своих сил, заниженную службу они, всё же, тащили…

В вагоне пахло гнилью и табаком. Пьяницы и тунеядцы беспечно обживали отведённое им пространство, а после камер приёмника-распределителя путешествие в плацкартном вагоне (вояж, вояж!) представлялось им раем, нечаянным подарком судьбы. Они уже что-то жевали, травили баланду, теребили замусоленные карточные колоды, отчаянно курили, вызывая яростное сопротивление проводников и пассажиров…

Поезд поскрипел, погромыхал всеми своими винтиками и неспешно тронулся. Ноев ковчег. Каждой твари по паре… Вперёд и с песней. Егоров молчал. Его глаза, не отражая света, запали куда-то вглубь и замерли там. Он нахохлился, как ворона под дождём, и отрешённо уставился в окно. Весь его облик как бы говорил об одном: «Еду, еду… Но делать ничего не буду, сами своё дерьмо расхлёбывайте…». С ним всё было ясно. И Гореву пришлось отметить — не получилось разговора, что ж поделаешь, замкнулся человек, надо занимать себя самому. Что с того? И одному не худо. Только в одиночку Горев становился Горевым, а не кем-то ещё… В одиночку.

Утро было сереньким, как папки с делами в кабинете следователя. И тяжёлые мысли, как кошмарные сны, стремительно накатывали из ниоткуда… Попал Горев в милицию случайно. Один из его шапочных знакомых, известный абориген барахолки по кличке «Тампакс», работавший в милиции по вольному найму, пристроил туда и его, Горева, на открывшуюся внезапно вакансию. Так он и стал ментом. По недоразумению. Он не обладал ни холодной головой, ни горячим сердцем, ни чистыми руками… Всего в нём было понемногу, как в мусорной куче. Да, прирождённым чекистом он не был. Факт. И рукам волю не давал. Никогда. Даже — если это было необходимо… А может быть, и нет, может быть, он просто обманывал себя, да и необходимости, как таковой, на самом деле и не было, не возникало… Но испачкаться Горев не боялся. Нет. Тем более — как он считал — грязь появляется и особенно видна только там, где излишне заботятся о чистоте. Рядов, например. С сомнительным рвением. А в народе как? Из грязи и в князи. А, в общем, не в этом дело. Он страшился своей работы, в целом, как страшится всеми покинутый маленький несмышлёныш — чёрного паука с аккуратным крестиком на упругой спинке…

Прошлое его было неказистым, он стыдился своего прошлого, настоящее — заурядным и пресным, будущее — он с надеждой всматривался в него — призрачным и невнятным… Всюду — кресты, крестики, нолики… Какая-то мучительная пустота, от которой не спрячешься, не убежишь… Его существование походило на сон, а сон — на воспоминание о каких-то нездешних, фантастических временах…