Lena Swann - Искушение Флориана

Йотис, Йотис… Куда же ты пропал? Или это я куда-то пропал?… Флориан вдруг обнаружил, что в задумчивости успел выйти из парка и теперь стоял у перехода через узенькую холмистую дорожку и неосознанно подкручивал под кнопочным пультом светофора секретный рифлёный штырёк — жест, которому когда-то научил его хулиган-Панайотис, а тот, в свою очередь, подсмотрел у лондонских уличных мальчишек: Панайотис уверял, что это «способ приблизить на светофоре весну»; и всех его прихожан, собственно, можно было по телеграфом разнесшемуся хулиганскому этому жесту у светофоров отличить от толпы, — хотя никто, на самом-то деле, поручиться не мог, что зеленый светофор зажигался через некоторое время не сам собой, и что крутить штырек не было просто способом дождаться естественного весны приближения. Йотис… Как о многом мне нужно поговорить с тобой… Вот сейчас доберусь до монастыря и, как поздно бы ни было, наберу тебе с городского, я знаю, ты не будешь ругаться даже если разбужу звонком… Да жив ли ты… Мобильный-то я, похоже, и впрямь прозябал где-то — в кафе?

Зажегся зеленый, но Флориан, быстро перейдя улицу, тем не менее, направо, по крутой проезжей асфальтовой дороге, ведущей к монастырю (заваленной сейчас громоздкими тенями платанов), почему-то не свернул, а двинул прямо, — куда ноги вели, — как во сне, как будто бы чувствуя, что в этот странный и тяжелый день он чего-то еще в мире недосмотрел, и, быстро пройдя несколько квартальчиков низеньких частных домов, начал, вместе с перекрестными улочками, спускаться с холмистой при-парковой территории вниз, всё ближе и ближе к реке. Было невыносимо жарко и душно — Флориан, морщась, только сейчас осознал, что, спустившись с паркового холма, бредет теперь по уши в удушливых испарениях города, застрявших за день в баррикадах улиц. Флориан поравнялся с автобусной остановкой, в которой, на четвертушечно-узкой жердочке скамейки, в стеклянном загончике сидели девушка с юношей и, хохоча, фехтовались сосисками в кляре, — Флориан попытался улыбнуться тоже, но, пройдя мимо, чуть не всхлипнул. Между белоснежными колонками на крыльце дома справа, в темноте, сидя на ступеньке, заложив ногу на ногу в валенках Ugg, курила седая морщинистая дама в очках и в дутом стеганом зимнем пальто и, освещая себе страницу вечерней бесплатной газеты сигаретой, громко зачитывала торчащему рядом юному белобрысому лохматому толстопузому пьянчужке в шортах и в майке кроссворд:

— Место, где можно выпить… Из трех букв…

Белобрысый юнец мялся с ноги на ногу и молчал.

Дама, недовольно отстранив газету и взглянув на него поверх очков, менторским голосом продолжала:

— Это может быть «бар» — но это может быть и «паб»… Нам важно понять, какое из них, потому что нам нужна буква… Думай!

Кварталы, которые Флориан проходил, всё нищали и нищали, шаг от шага: тяжко тянуло тухлым тряпьём и еще то ли жжёными гнилыми грязными носками, то ли анашой. Исчадия граффити на разбитых фронтонах кирпичных складов — с провалами гремящих входов в дискотеки. А вот — и бар. А вот — и паб. Возле паба метался чахлый нитевидный наркоман: заметив Флорина, шнырнул к нему и затараторил:

— Здесь что-то не так, ты понимаешь? Приятель? Здесь что-то не так!

Но вот дома опять стали обзаводиться жирком: как это часто бывало в городе, богатые районы на ходу ухали в нищету так же быстро, как потом из нее, ровно через километр, восставали: Флориан заметил границу кварталов скорее только по запаху: магазин разварного цветного душистого фруктового мыла, за правой ноздрей. Флориан, по заядлой привычке своей, на каком-то автомате стал глазеть в окна нижних этажей домов со сливочными фасадами: раньше любливал видеть уютную жизнь людей в ярком электрическом солнце — но сейчас в высоком окне увидел чей-то гигантский кабинет с потолками и лепниной бального зала, бычьими кожаными коричневыми диванами и креслами, и, рядом с большим письменным столом — служанку, в переднике, держащую в руках пустой серебряный поднос, — Флориану показалась немножко странной ее неприятная застывшая мимика (хотя чего только от мега-сдержанных англичанок ни ожидать!), он остановился на миг — присмотрелся, и, скорее по полной неподвижности, чем по фабричным изъянам, понял, что это манекен, — и от этого стало почему-то страшно. Внутри соседней витрины, давно темной, среди смуглого антикварного хлама и неприятных исчадий модерн-арта (два кресла, с издевательским псевдо-рококо золоченых ножек и оправ, под старину, — а на циановом шелке пухлых сидений — по половинке таксы: на первом кресле морда, на втором — зад), на полу стояло чучело собаки — бассет-хаунда: Флориан шагнул к витрине — уж больно похоже чучело было на живую собаку! — и как только сделал второй шаг, бассет-хаунд вдруг радостно завилял ему хвостом: кто-то запер пса на ночь сторожить недешевый мусор! В следующей, ярко освещенной, витрине — бутика неглиже — оказалась заперта на ночь кривоногенькая старенькая коротышка кореянка — доделывавшая дневную работу: напяливавшая на манекен не лезшие на него трусы; кореянка, чтоб было сподручнее, накренившись, открутила манекену верхнюю половину туловища (на которой и без того уже не было головы), а нижнюю наклонила под прямым углом и пыталась вдеть пластиковые ноги в бикини — но тут, увидев вдруг через стекло Флориана, вздрогнула и, от неожиданности, испуганно по-старомодному какой-то грязной тряпкой прикрыла манекену срам.