Эрнест Гейнс - И сошлись старики. Автобиография мисс Джейн Питтман

— Только на поле я и бывала, — говорю.

— Да неужто? — говорит.

— Правда, сэр, — говорю. — Мы с ним как услышали про свободу, так все шли, шли и шли. Пусть-ка кто-нибудь из ваших с вашего поля прошел бы столько, а я бы поглядела.

— Да в поле-то не только ходить надо, — говорит Боун.

— Я всегда свою долю выполняла.

— Ну-ка, расскажи.

Я рассказала.

— И о том, как вы шли.

Я рассказала.

— Ладно, я тебя попробую, — сказал он. — Но ты все-таки очень тощая, и я тебе больше шести в месяц платить не буду. Хочешь — соглашайся, не хочешь — уходи.

— Я, конечно, со всем уважением, — говорю. — А сколько вы платите другим женщинам?

Боун даже рот раскрыл, будто уже собирался ответить, но вспомнил, что перед ним девчонка, да к тому же черная. Но раз он берет меня, так, значит, со мной и разговор другой.

— Десять, — сказал он. — Но они все взрослые.

— И я взрослая, — говорю.

— Доказывай это на поле, а не здесь, — говорит Боун. — Пятьдесят центов я буду вычитать за учение этого мальца. Если, конечно, он не будет спать на ходу. А зачем эти камни?

— Конфедераты убили его маму. Это у него память о ней.

— Значит, пятьдесят центов за учение.

— А если я буду работать наравне с остальными, получать я буду столько же? — спросила я.

— Само собой.

Он пошел в комнаты и вернулся с гусиным пером и бумагой. Перо дал мне, а бумагу положил на стол.

— Поставь вот здесь крестик, — говорит и тычет пальцем в бумагу. — Проведи палочку так, а другую вот так.

— Я знаю, что такое крестик, — говорю. — А зачем это?

Боун все смотрел на бумагу, но я знала, что он ее не читает: глаза-то у него были неподвижные. Может, он думал, взять бы меня за шиворот да вышвырнуть на улицу. Потом он перевел глаза с бумаги на меня, но все равно словно бы думал о чем-то другом.

— Затем, чтоб я знал, что ты работаешь у меня в поле, даже если не смогу тебя сыскать, — ответил он. — Чтоб ты знала, что я тебе должен пять долларов пятьдесят центов.

— Шесть долларов, мистер Боун, — говорю. — А пятьдесят центов я вам сама отдам.

— Ну, подписывай, — говорит он.

Я сунула кончик пера в рот и наклонилась над столом поставить крестик. Он получился очень красивый, и я долго его разглядывала. Я хотела было добавить закорючку, точку или хвостик, но Боун отобрал у меня перо и бумагу.

— Я сказал, поставь крестик, а не пиши книгу.

Боун позвал негра, который впустил нас с черного хода, и велел послать кого-нибудь показать нам нашу хижину. В хижине ничего не было, кроме двух кроватей и очага. Кровати были — две широкие доски, прибитые к стене, точно полки. Тюфяки из тика набиты сеном. Ни стола, ни стула, ни скамейки — сиди на кровати или на полу. Потом уж я попросила плотника сколотить мне скамью. И еще стол. Лет десять-двенадцать у меня никакой другой мебели не было.

Мы расчищали поля. Их с начала войны не вспахивали, и все заросло бурьяном и кустами. Женщины орудовали топорами и мотыгами, а мужчины корчевали и пахали. Примерно через месяц на поле пришел Боун и сказал, что будет платить мне десять долларов в месяц, как всем женщинам, потому что не хочет, чтоб я совсем уж надорвалась.

Мне тогда было одиннадцать-двенадцать лет, но я работала наравне со всеми. А тем, кто меня обгонял, приходилось немало попотеть.

Некоторое время все вроде бы у нас шло хорошо. В поселке была небольшая школа — первая хижина слева. Все младшие дети ходили в школу днем, а дети постарше и взрослые — вечером, когда кончали работать. Учитель был цветной с Севера — красивый молодой человек с коричневой кожей и очень воспитанный. Все взрослые и дети любили его. Раз в неделю у нас был особый день учителя. Когда он приходил к кому-нибудь обедать. Тут уж каждый старался перещеголять всех остальных! У нас не было стула, а не сажать же такого гостя на скамью! И я послала Неда попросить стул. Только он вернулся со стулом, я его отправила за вилкой с тарелкой. Вилку и тарелку дала женщина, которая работала в большом доме. Так она сказала Неду, чтоб я не удивлялась, если учитель их узнает: эту вилку и тарелку у нее уже брали в поселке все. Ну, может, он и узнал их, но только, как воспитанный человек, ничего об этом не сказал. Сесть за стол с учителем и Недом я не села. Стыдно было. Я притворялась, будто занята работой, но все время, пока учитель ел, поглядывала на него — нравится ему еда или нет. Потом учитель спросил Неда, не хочет ли он почитать для меня, и вытащил из кармана книгу — одну-единственную на всю школу, а Неду пришлось встать рядом с ним. Учитель указывал слова, и Нед громко их читал. Я стояла возле, слушала и улыбалась. Прежде я, пожалуй, не смотрела на Неда как на родного, а был он для меня мальчиком, о котором, кроме меня, позаботиться некому. А теперь я слушала, как он читает, и понимала — не будь меня, не было бы здесь и Неда. Будто я не только спасла Неда от гибели — будто я сама его родила. Потом Нед лег спать, а мы с учителем сидели у очага и разговаривали. Он спросил, почему я не хожу в школу, как все. Я ответила, что прихожу с поля очень усталая. Нед учится, мне и довольно. Мы говорили и говорили. Учитель был очень воспитанный и всем нравился, особенно женщинам. Мне он тоже нравился, и я раза два сходила в школу, чтоб только посмотреть на него. Но потом сказала себе, что мне о таком, как он, думать не годится, и уже больше в школу не ходила.